Рядом с полем на покосившихся воротах висела табличка: «KINDERGARTEN»[78].

Я подавила крик. Неужели Лизель была здесь, стала жертвой этого ада на земле?

– У вас… есть сигарета?

Я рылась в карманах своей полевой формы, но ничего не чувствовала, пальцы онемели. У меня закружилась голова, и я едва не упала в обморок.

Капрал вытащил из пачки сигарету, щелкнул газовой зажигалкой. Когда я затянулась едким дымом – армейский табак продирал горло – и никотин поступил в кровь, капрал сказал:

– Подождите здесь. Мне нужно предупредить капитана Хоруэлла о вашем прибытии. – Он замолчал, взгляд его был таким нежным, понимающим, что, поймав его, я позволила этому человеку увидеть мое страдание, заполнившее меня беспомощное неверие. – Подождите здесь, пожалуйста, – повторил он. – Я скоро вернусь, майор.

Капрал пошел дальше по коридору, а я осталась стоять под висевшим на стене портретом Гитлера в тяжелой раме – в желтовато-коричневой форме, с пронзительным взглядом, поджатыми губами и этими нелепыми квадратными усиками. Я удивилась: почему его изображение все еще здесь? Почему его не сорвали? Я вообще не могла понять, как кто бы то ни было мог настолько серьезно воспринимать такого смехотворного человечишку, чтобы совершать массовые убийства. Это было похоже на кино, хотя Паттон и уверял меня в противном, только ни одна студия не была способна замыслить нечто сравнимое с этой доведенной до крайнего предела бесчеловечностью. Мы никогда не переживем этого. Мы все должны стыдиться и терпеть осуждение всего мира за содеянное.

За эти бесконечные секунды ожидания вызова в кабинет я утратила последнюю надежду, которая во мне еще теплилась, я сдалась. Никогда больше я не смогу относиться к своей стране с каким-либо другим чувством, кроме презрения. Никогда больше не назову себя немкой с гордостью.

Я не могла. Отказывалась.

Капрал вернулся и знаком поманил меня. Раздавив сигарету каблуком, я подняла окурок и швырнула его в портрет, прошептав:

– Чудовище!

И пошла по коридору на встречу со своими собственными чудовищами.

Он говорил по-немецки. Это было первое, что он сообщил мне, после того как я отдала ему честь в кабинете, бывшем ранее пристанищем команды СС. Груды досье и других папок с делами в беспорядке лежали на столе, на некоторых стояли печати рейха с красным орлом. Увидев, что я смотрю на них, он сказал:

– Перед уходом они уничтожили массу документов. Но и того, что осталось, более чем достаточно.

– Знаю, – расправив плечи, ответила я. – Поняла по тому, что там, снаружи. Я хочу увидеть все.

– Майор Дитрих, – вздохнул он, – не думаю, что вам это следует видеть.

Это был крохотный лысеющий человечек с утомленным лицом. Если бы мы находились где-нибудь в другом месте и в другое время, я бы легко могла принять его за бухгалтера киностудии.

Он закурил и предложил мне сигарету. Я отказалась. За узким окном, дающим ограниченный вид на лагерь, с того самого поля мутным столбом поднимался густой дым. Там что, сжигают трупы?

– Мы обнаружили свидетельства каннибализма, – сказал мой собеседник, и я снова посмотрела на него. – И это только малая часть. Они перекрыли воду и доступ к запасам продовольствия, заперли ворота и оставили пленников выживать кто как может. Женщины и дети. Целые семьи. Целые поколения. Ушли. Вы не хотите это видеть. Поверьте мне, никому не нужно это видеть.

Не спрашивая разрешения, хотя он был старше меня по званию в соответствии с военным протоколом, я опустилась на стул перед его столом. Я не могла дышать. Уткнула лицо в ладони и отчаянно пыталась не завыть.

Он подошел ко мне и неловко похлопал по плечу:

– Выше голову, майор.

Я подняла на него взгляд, и он снова предложил мне сигарету. На этот раз я ее взяла. Нервно закурила, а он вернулся к своим бумагам.

– Элизабет Фельзинг-Вильс действительно ваша сестра?

Я заколебалась:

– Это ее имя. Но я… Мне нужно увидеть ее.

– Ну что ж, она здесь. То есть до недавнего времени находилась в нашем лазарете.

– В лазарете? – повторила я, и сердце тяжело забилось. – Она больна?

– Легкий случай инфлюэнцы. Ничего серьезного. По словам ее мужа, герра… – он справился с досье, которое держал в руках, – Вильса, они делали только то, что требовалось. Боюсь, это их общие слова. Они все говорят это. Они просто исполняли предписания.

Казалось, кабинет сжался и стены обступили меня.

– Предписания? – эхом повторила я; голос прозвучал как будто издалека, как будто и не мой вовсе. – Разве они не заключенные?

Он посмотрел на меня:

– Нет. Или не были ими, когда лагерем командовали немцы. Теперь… Ну, я думаю, все не так просто.

– Что вы имеете в виду? – прошептала я.

Он отложил в сторону досье:

– Во-первых, позвольте сказать вам, что я потерял своих близких. Моя настоящая фамилия Горовиц. Я еврей. Я убежал из Берлина в тридцать восьмом, и мне повезло поступить на должность в британской армии, хотя пришлось расстаться со своим «виц». – Он слабо улыбнулся. – У меня есть докторская степень по экономике, и, конечно, я бегло говорю по-немецки, так что люди вроде меня были необходимы для дела. Но другим моим родственникам не так повезло. Мои родители погибли в Чехословакии, в Терезиенштадте. Других родных удушили газом в Треблинке.

Я хотела выразить соболезнования, но это было бесполезно, они ничего не стоили на фоне неизмеримости его утрат. Вместо этого я услышала свои слова:

– Не понимаю.

– Да, вы не поймете. Простите меня.

Я сидела неподвижно.

– Вы мне чего-то недоговариваете? Если эта женщина, которая заявляет, что она моя сестра, и ее муж не были узниками, почему они здесь?

Он молча встретился со мной взглядом и произнес:

– Их сюда назначили. Георг Вильс был офицером Специальной службы, управляющим столовой для СС. Он также руководил ближайшим войсковым кинотеатром в Фаллингбостеле. Его хорошо обеспечивали. У него была частная квартира в городе, приличное питание, горячая вода и отдельная комната для сына…

– Сына? – вскочила я на ноги. – Тогда это не может быть Лизель.

– Нет? – Он нахмурился и потянулся к досье.

– Не слышала, чтобы она рожала, – сказала я. – Мой дядя в Берлине, с которым я говорила, об этом не упоминал.

– Недавно? – спросил он и на мое молчание добавил: – Если это происходило больше шести лет назад, то вы могли ничего не знать. Мальчику пять лет, согласно этим записям.