– Просто так надо. Это ведь еще не все. После того как фальшивые волки проходят мимо, я нахожу на земле крыло бабочки. Я его поднимаю, но в это время крыло становится все больше и больше и под ним оказывается бледный человек – белый как мел и холодный как рыба. Я решаю, что он мертвый, но тут он открывает глаза. Они бесцветные. Он не произносит ни слова, но разжимает руку, чтобы говорить. Он умирает, и из его глаз сыплются рубины…

Мой отец поставил чашку на стол и попал на край блюдца. Чашка перевернулась, расплескав содержимое, и покатилась по столу, оставляя за собой след из чая.

– Проклятье! – вскричал он незнакомым голосом и вскочил, едва не перевернув скамью.

– О, сэр, ничего страшного, я приберусь, – воскликнула Тавия и подбежала к нему с тряпкой.

Отец попятился от стола, стряхивая с руки горячий чай. Я доела свой ломоть хлеба с маслом. Особый сон пробудил во мне голод. Я спросила:

– А бекон скоро будет?

Майлд принесла тарелку. Бекон лишь чуть-чуть подгорел, и, поскольку он мне нравился хрустящим, я не возражала.

– Мне надо немного прогуляться на свежем воздухе, – сказал отец. Он подошел к двери, открыл ее и уставился на грязный кухонный двор. Вдыхая полной грудью прохладный зимний воздух, он заодно выхолаживал и кухню.

– Сэр, опара! – укоризненно заметила Тавия, кивая на открытую дверь.

Он ничего не сказал, но вышел – без плаща, без куртки.

– Мне нужна бумага! – крикнула я ему вслед, расстроенная тем, что он отнесся к моей просьбе и моему сну так небрежно.

– Возьми с моего стола все, что нужно, – сказал отец, не обернувшись, и закрыл за собой дверь.

Остаток дня я отца почти не видела. Я знала, он был занят – переворачивал Ивовый Лес вверх дном ради своей затеи. Для моей кузины выбрали комнаты, вытащили постельные принадлежности из кедровых сундуков и проветрили, прочистили дымоход, где обнаружилось чье-то гнездо. На протяжении следующих двух дней переполох все усиливался. Наш управляющий Ревел был в полном восторге и метался по дому во всех направлениях, выдумывая все новые и новые задания для слуг. К нашим дверям потоком шли незнакомые люди. Отец и Ревел говорили с ними в кабинете особняка, отбирая ремесленников и работников, горничных и слуг. Уже на следующий день некоторые вернулись с инструментами и принялись за работу. А другие привезли на тачках свои пожитки, чтобы поселиться в крыле особняка, отведенном для прислуги.

Куда бы я ни пошла, везде кипела работа. Люди мыли полы и полировали паркет, вытаскивали мебель из чуланов. Плотник с помощниками пришли починить прохудившуюся крышу в одной из оранжерей. В таком шуме и суматохе я вернулась к привычке вести себя тихо и скрытно. Никто не заметил. Когда бы я ни увидела отца, он с кем-то разговаривал, изучал какую-нибудь бумагу или шел, мрачный, с Ревелом за спиной, и тот указывал на какие-нибудь вещи и жаловался. Когда он смотрел на меня, то улыбался, но что-то было печальное в его глазах и болезненное в изгибе рта, отчего мне хотелось куда-нибудь удрать и спрятаться.

Так я и сделала. Взяла бумагу, чернила и перья с его стола, и поскольку он сказал, что я могу брать что угодно, я так и поступила – забрала хороший велень, а также его лучшие цветные чернила и перья с медными наконечниками. Еще я взяла свечи. Я собрала много маминых свечей и спрятала их в своей комнате, где они наполнили ароматами мой сундук с одеждой и мои сны. Еще я прихватила высокие, белые и медленно горящие свечи, которые мы сделали вместе, и спрятала в своей шпионской комнатке.

Я много всего набрала в те дни, когда отец про меня забыл. Черствый хлеб, и сушеные фрукты, и красивую деревянную коробку, чтобы крысы до них не добрались. Кувшин с пробкой для воды и щербатую чашку – уж такой-то никто не хватится. Шерстяное одеяло, вывешенное, чтобы проветрилось, – Тавия сказала, что его поели мыши и годится оно только на тряпки для полировки. Суета в Ивовом Лесу царила такая, что я воровала безнаказанно и никто не заметил, потому что каждый думал, что пропавшую вещь куда-то переложили. Я нашла ковер с красно-оранжевым узором, лишь самую малость великоватый для моей шпионской норы. Я чуть подвернула его возле стен, и моя комната стала уютным гнездышком. Из запасов мамы я взяла лаванду, которую мы собирали вместе, и другие ароматные травы в мешочках.

Моя укромная нора сделалась довольно уютной. Я не ходила в нее через кабинет отца. Каким-то образом я понимала, что он не одобрит, сколько времени я там провожу, и потому разыскала тайную дверь в кладовой и соорудила возле нее стену из ящиков с соленой рыбой. Я оставила место лишь для того, чтобы пробираться позади ящиков, открывать потайную дверь и протискиваться внутрь. Я закрывала дверь за собой, но следила за тем, чтобы она не защелкивалась. Я так и не нашла, как открыть ее из кладовой, так что всегда оставляла маленькую щель.

Я отметила мелом свой путь через лабиринт и вымела паутину и мышиный помет. Развесила пучки ароматных трав вдоль своей дороги в маленькую комнатку, чтобы даже в полной темноте находить дорогу по запаху. Я ее быстро выучила, но ту ужасную ночь так и не забыла.

Оказалось, что тайных ходов в стенах куда больше, чем сказал отец. Интересно, намеренно ли он это сделала, или же проглядел маленькие и узкие лазы. Мне пришлось отложить разведку на другой раз. Нужно было записать множество старых снов, не упустив ни одной детали. Я записала свой сон о летающем олене и тот, где был гобелен с древними королями, высокими и золотоглазыми. Шесть страниц ушло на то, чтобы записать сон о мальчике, белом как рыба, в лодке без весел, проданном в рабство. Я записала сон о том, как мой отец вскрывал себе грудь, вытаскивал сердце и прижимал его к какому-то камню до тех пор, пока кровь не покидала его до последней капли.

Я не понимала смысла своих снов, но спешила доверить их бумаге, в надежде, что кто-нибудь однажды сможет их расшифровать. Я писала, пока пальцы не покрылись разноцветными чернильными пятнами и руки не начали ужасно болеть. Я стащила еще бумаги и продолжила писать.

А по вечерам, укладываясь в постель, я читала. У моей мамы было три книги, принадлежавшие только ей. Одна – травник, подарок Пейшенс. Пейшенс получила его в подарок от моего отца и, по-моему, послала книгу маме, когда они обе думали, что он умер. Другая книга – о цветах, а третья – о пчелах. Ее мама написала сама, и это была не настоящая книга и не свиток, но пачка листов бумаги, в которых пробили дырки и переплели ленточкой. Это был скорее ее дневник о пчелах, и я его любила больше всего. От первой страницы до последней я видела, как ее почерк становится уверенней, слова – правильней, а замечания делаются проницательней по мере того, как познания в пчеловодстве увеличиваются. Я читала этот дневник раз за разом и обещала себе, что буду лучше заботиться об ульях.

Пейшенс всю свою жизнь собирала книги и манускрипты. Многие вынесла из библиотеки в Оленьем замке. Кое-какие книги были очень дорогими, с обложками из дуба, кожаными ремнями и серебряными застежками – подарки, с помощью которых кто-то надеялся приобрести ее благосклонность в те времена, когда Чивэл был будущим королем и все предполагали, что однажды она сделается королевой Пейшенс. Таких красивых томов было немного. Большую часть она продала в темные дни войны с пиратами красных кораблей. Те, что остались, были тяжелыми и, увы, скучными – всякие исторические хроники, превозносившие славу предыдущих поколений Видящих, истории, написанные скорее для того, чтобы подольститься к знати, а не для того, чтобы о чем-то поведать. Часто на полях попадались язвительные замечания рукой Пейшенс, выражавшие сомнения в истинности написанного. Часто они заставляли меня неудержимо хихикать: я как будто заглядывала в ее душу и видела то, чем она ни с кем не делилась. Ее пометки выцветали, так что я обновляла их черными чернилами, когда обнаруживала.