Трудно сказать, почему Гибби был немым. Его опекун почти сразу же обратился к одному из самых лучших и известных врачей, профессору университета, но мнение доктора Скиннера заставило его навсегда оставить всякую надежду на то, что мальчик когда–нибудь заговорит. Сам Гибби ничуть этим не опечалился. До сих пор он прекрасно обходился и без речи. Вот если бы у него не было зрения или слуха, это было бы совсем другое дело. Он не мог слышать одного–единственного голоса: своего собственного, а как раз в этом у него не было ни нужды, ни малейшего желания. Что же до его друзей, то чем дольше они его знали, тем меньше печалились из–за его постоянного молчания. Но как только врачи объявили этот дефект неизлечимым, миссис Склейтер поступила весьма мудро, начав обучаться языку глухонемых, чтобы разговаривать с помощью знаков и жестов. Она училась сама и тут же обучала этому Гибби.

Однако главной её заботой были его манеры, потому что вслед за первыми быстрыми успехами тут же последовало некоторое разочарование: она никак не могла добиться от него той безупречной заученности жестов и выражений, которые принимала за окончательный блеск и отточенность безукоризненного поведения. В нём всё равно оставалась та безыскусственность, которую миссис Склейтер назвала ребячеством. На самом деле это была детская простота, но сама миссис Склейтер не была в достаточной степени ребёнком, чтобы ощутить разницу между одним и другим. А разница между ними есть, и большая — ничуть не меньше, чем между лбом и затылком! Мистер Склейтер никак не мог добиться, чтобы Гибби научился писать по чужим образцам, но вскоре обнаружил, что у мальчика появился свой собственный стиль. Так и миссис Склейтер: она никак не могла добиться, чтобы Гибби усвоил себе определённую манеру поведения и пускал её в ход всякий раз, когда появлялся в обществе. Казалось, он просто к этому неспособен, как некоторые другие люди неспособны обходиться без такой вот усвоенной светскости; стоит им отложить её в сторону, как вместе с манерами с них слетает всякая учтивость. Итак, миссис Склейтер была недовольна, но самому Гибби вполне хватало того, что его внешний вид и манеры полностью соответствуют его внутренней сущности и состоянию, хотя он никоим образом не желал всегда оставаться таким, каким был. Немота для него — настоящее благословение, втайне говорила миссис Склейтер самой себе; так он вполне может появляться в любом обществе. Вот если бы он умел говорить, ей никогда не удалось бы сделать из него подлинного джентльмена: он всегда говорил бы то, что нужно, в совершенно неуместной обстановке и в совершенно неподходящий момент. Под неуместной обстановкой и неподходящим моментом она подразумевала именно такие обстоятельства, в которых это «нужное» высказывание единственно имело бы смысл и цель. Однако в последующие годы все, кому доводилось познакомиться с Гибби, единодушно признавали его манеры милыми и прямо–таки чарующими. Сам Гибби знал и думал о них ничуть не больше, чем о своей собственной оригинальной манере письма.

Однажды вечером по дороге с вечеринки между мистером и миссис Склейтер произошла размолвка — скорее всего, по самому пустяковому поводу, который для них самих был ничуть не важнее, чем для нас с вами. К тому времени, когда они добрались до дома, их обращение друг к другу как раз достигло самой что ни на есть изысканной вежливости и учтивости. Гибби сидел в гостиной, дожидаясь их возвращения. С первой же секунды уже по одному их тону он понял, что что–то не так. Они же были слишком поглощены своей ссорой, чтобы обратить внимание на его присутствие, и продолжали пререкаться, безукоризненно соблюдая все каноны внешних приличий, но в каждом взгляде и тоне обоих сквозило чувство обиды и желание отомстить.

Один взгляд на Гибби, пожалуй, заставил бы их умолкнуть. Но хотя они и не осмеливались взглянуть в его сторону, ни один из них не в силах был удержать слетающие с губ недобрые слова.

В такой момент любой благоразумный и благовоспитанный мальчик потихоньку выскользнул бы из комнаты. Но разве мог Гибби оставить своих друзей на милость огненных стрел лукавого?! Он вскочил и подбежал к маленькому столику у стены, о котором мы уже как–то раз упоминали. Миссис Склейтер не увидела, а, скорее, почувствовала, как он бесшумной тенью метнулся в другой конец комнаты, и, смутно предугадывая его намерения, со страхом ожидала, что же будет. Её страх немедленно материализовался в форме большого тома Нового Завета и бледного лица Гибби, полного щемящей грусти, любви и смущения. Он протянул ей книгу, указывая пальцем на строчку, и она не могла не прочитать то, что он пытался ей показать: «Имейте в себе соль, и мир имейте между собою». Не знаю, что именно Гибби думал насчёт соли, понимал он это место или нет (да и какая разница? ведь в нём самом соль несомненно была), но вторую часть стиха он понимал так хорошо, что сейчас хотел напомнить о ней двум своим друзьям, сердито брыкающимся под своим супружеским ярмом.

Если до этого на щеках миссис Склейтер пылал сердитый румянец, то сейчас они заполыхали ещё ярче. Она встала бросила на немого пророка гневный взгляд, который, казалось, говорил: «Да как ты смеешь!», и вышла из комнаты.

— Что там у Вас? — спросил священник, резко поворачиваясь к нему. Гибби показал ему те же самые слова.

— Это не Вашего ума дело! — отрезал мистер Склейтер, швыряя книгу на стол.

— Немедленно отправляйтесь спать!

«Какое отвратительное самодовольство!» — воскликнет читатель. Именно так в тот вечер думали о Гибби супруги Склейтер. До сих пор они ни разу не ссорились между собою в его присутствии. По правде говоря, они вообще редко ссорились. Многие супружеские пары, любящие друг друга гораздо сильнее, ссорятся больше и меньше заботятся о вежливости. Гибби же отправился в постель, недоумённо раздумывая о том, что произошло, и пытаясь понять, не завелось ли бревно в его собственном глазу.

При первой же возможности Гибби вместе с Доналом отправились на поиски миссис Кроул. Донал полагал, что без труда найдёт дорогу к её чердаку от своего дома, но, к собственной досаде и к разочарованию их обоих, вскоре обнаружил, что не имеет ни малейшего представления о том, где её искать. Он помнил только, что живёт она где–то возле реки. В тот день продолжать поиски было уже поздно, и поэтому мальчики решили отложить новую попытку до следующего удобного случая, и вместо этого пошли прогуляться.

Однако миссис Кроул никак не могла найти себе покоя. Её мучили воспоминания о прошлом, и поскольку по большому счёту они были далеко не из приятных, ей всё чаще хотелось взглянуть на то единственное утешение, что оставалось у неё от минувших дней. Наконец, она набралась решительности и в один прекрасный день появилась на рынке в нарядном платье. В тот день, закончив торговлю, она заперла свою лавочку и зашагала на Даурстрит, к дому священника.

— Он и сам не раз переступал мой порог, — говорила она про себя, имея в виду мистера Склейтера. — И хотя от него мне всегда были одни неприятности, я всегда его привечала и ни разу резкого слова ему не сказала! И если он священник и может свободно заходить в дома недостойных бедняков, то, по справедливости, бедняки должны так же свободно входить и к нему!

Подбадривая себя этими словами, она поднялась по ступенькам и позвонила. Был морозный зимний вечер, и миссис Кроул стоя на пороге, в ожидании, когда ей откроют, вдруг страшно захотелось иметь свой дом с жарко пылающим камином, возле которого можно спокойно выпить рюмочку–другую. Ей пришлось ждать довольно долго, потому что горничная, в обязанности которой входило открывать дверь гостям, прислуживала за столом. Сегодня мистер Склейтер должен был уйти на церковное собрание и поэтому ужинал раньше, чем обычно. На столе как раз дымился куриный суп, горячий и душистый, когда горничная сообщила хозяевам, что какая–то женщина спрашивает сэра Гилберта.