Я слышу, как попугай кричит: «Привет, Пируз! Привет, Пируз!», и я слышу, как кот мяукает, зовёт меня, словно из другого мира. А затем, странно, я слышу одно из своих любимых произведений для фортепьяно, которое Джульетта один раз исполнила для меня, – прелюдию Рахманинова соль-диез минор. Как свеча в ночи в пустыне, я хотел немного осветить мир. Но я провалился. Я стал пессимистичен, как смерть.

Я чувствую, что испытываю свои самые последние чувства. Чувства, которые я никогда не понимал. Чувства, происхождение которых я никогда не узнал. Я улыбаюсь, вспоминая, как катал муравьёв на своём воздушном змее ребёнком, притворяясь, что сам летаю вместо них. Теперь я слышу их пение, все они поют, как один:

– Теперь твоя очередь лететь в немыслимое, Пируз-джан.

Но не следует ли мне вместо этого лететь к Джульетте? О, мой Бог, неужели я должен продолжать сомневаться в себе до самого конца, до смерти и дальше, до самой могилы?

Я был влюблён, я был самым счастливым человеком. Но одно слово – инцест – сделало меня самым грустным человеком. У меня по щекам текут слёзы, я вижу, как расплывается улыбка мима. Она говорит:

– Пируз, твоя жизнь была не зря, она не пошла прахом. Но ты будешь прахом!

Слёзы – это не просто солёная вода, спросите у слонов. Они могут воплотить в себе море эмоций. Я помню, как один раз написал стихотворение под названием «История слезинки».

Мой разум блуждает от одного к другому. Я теряю концентрацию, теряю ясность ума. Я пытаюсь представить семейство шимпанзе, гигантского таракана, черепах, рыб и манговое дерево на постере. Они говорят со мной в унисон:

– Твоя жизнь была не зря, она не пошла прахом, но ты будешь прахом, как мы, как всё остальное, как боги прошлого, как большой Бог, все они обречены на исчезновение.

Я больше не уверен в том, о чём говорю.

На ум мне приходит моё стихотворение «Папаша Хемингуэй в Персии». Я сожалел о том, что я – не такой человек, каким был Хемингуэй, из-за того, что не смел посмотреть смерти в лицо. Хемингуэй ушёл по-мужски, выстрелив в себя из ружья, словно укладывал лося. Таблетки снотворного, морковь, гранатовый сок и воспоминания – это моё ружьё. Я люблю Джульетту, я люблю жизнь, но не люблю себя. У меня больше нет гордости – никакой. Постижение себя – это последнее препятствие к пробуждению. Я задумываюсь, не преодолел ли я к этому времени самодовольство. Может, я наконец пробуждаюсь, но немного поздно.

Миска пуста. Последняя из последних морковок проскальзывает вниз по моему горлу, мимо гортани в живот, где присоединится к таблеткам снотворного и никогда не узнает магии переваривания. Простите, морковки. Я едва ли могу держать глаза открытыми. Я смотрю из окна и вижу вершины деревьев, тянущиеся к свету. Я вижу красоту голубого неба, красоту знания, красоту всех красивых вещей и сравниваю их с красотой смерти. Я задумываюсь, не поздно ли выбрать жизнь вместо смерти. Немыслимо, чтобы то, во что веришь, могло подавить инстинкт самосохранения. Что меня убивает, мои иллюзии или таблетки?

Я боюсь всего, но я не боюсь смерти. Смерть везде, как и жизнь, как время. И смерть такая же терпеливая, как жизнь. Потребовалось тринадцать миллиардов лет жизни, чтобы создать меня и мою ПайяРах. Это терпение! Смерть – это не враг и не друг, только отпрыск жизни! Свет также умрёт, когда умрут все звёзды! Моя голова опущена, глаза закрываются. Я не могу увидеть солнце, даже если попытаюсь. Буду ли я жалеть о том, что сделал после того, как умру? Папаша Хэм жалел об этом? Может ли мёртвый человек жалеть? Никто ещё никогда не вернулся, чтобы нам рассказать, пока нет. Даже папаша Хэм. Никто. О, Руми, сделай смерть сладкой для меня.

Я представляю доктора Х и Ашану, которые летят к голубому небу вместе со мной. Она в сари цвета шафрана. Я чувствую себя в изоляции, как ноль, потерянный в холодном космосе. Я включаю замок зажигания, прилагая большое усилие, глаза у меня всё ещё закрыты, я держусь за руль, словно собираюсь в какое-то знакомое место. Я слышу, как моя «Тойота» ворчит:

– Пора уже отправляться в неизведанное, Пируз.

Моя «Тойота» парит, когда я отключаюсь. Психоделические крошечные радуги и крошечные жуткие искры танцуют у меня в голове. Я не могу их смахнуть. Я чувствую слабые намёки на движение вокруг себя, потом они уходят, словно мир умирает вместе со мной и уносится прочь.

Всего через несколько минут после того, как я заснул в своей красной «Тойоте», Джульетта ворвалась в мой стеклянный дом, будто тайная полиция, примчавшаяся кого-то арестовывать. Джульетта чувствовала себя отвратительно из-за того, как мы расстались у неё в квартире. Она приехала, чтобы покричать на меня, пока я не стану смотреть на всё так, как она. Вместо этого она закричала, увидев меня спящим в машине с бутылочкой из-под снотворного на пассажирском сиденье. По словам врачей, мне очень повезло, что она приехала тогда, когда приехала, или я всё ещё продолжал бы спать. Джульетта была тем врачом, который напевал себе под нос симфонию «Возрождение» Малера, одно из моих самых любимых музыкальных произведений, когда я выходил из комы в отделении реанимации. И таким образом получается, что те самые «слабые намёки на движение вокруг себя», которые я ощущал перед тем, как отключиться, были доставкой моего тела в больницу.

– Я не хочу ехать в инвалидном кресле, когда оно мне не требуется, – протестую я.

– Это больничные правила – от койки к машине в инвалидном кресле, – говорит медсестра.

– Или я иду своими ногами, или я вообще отсюда не уеду! Жадные страховые компании и лезущие не в своё дело бюрократы все время сжимают и сжимают нашу свободу воли, – я начинаю говорить напыщенно, произносить речи.

И медсестра, и Эндрю Эшкрофт смеются.

– Они вернули вас к жизни, ради всего святого! – говорит Эндрю. – Смилостивитесь над ними, доктор Пируз.

Я улыбаюсь, соглашаюсь, забираюсь в кресло, а Эндрю выкатывает меня в коридор и везёт к лифту мимо спешащих медсестёр, шаркающих ногами пациентов и тележек, на которых стоят подносы с завтраком.

– Вези осторожно, Эндрю! – хриплю я.

Я думаю о психотерапии, которую мне придётся проходить, чтобы снова не попытаться покончить с собой, чтобы я снова мог смотреть в лицо сумасшедшему миру. Женщина-психиатр мне на самом деле понравилась. Мы с ней несколько раз разговаривали, даже о Джульетте и обо мне. Она не пыталась затолкать мне в рот никакие таблетки. Она хорошо знает Джульетту. Она мне сказала, что также разговаривала и с Джульеттой о нас и намекнула, что впереди нас ждут лучшие дни. Это меня заинтриговало и усилило мой оптимизм. Но она также сказала, что разбираться в наших отношениях мы должны с Джульеттой сами. Она обещала прочесть «Алетофобию» и сказать мне, что думает о книге. Временами мне кажется, что я в большей степени продавец, чем автор. Но если подумать, мы все в США стали торговцами.

Джульетта и мой сын Бобби несколько раз встречались в больнице. Между ними всего несколько лет разницы. К счастью, они нашли общий язык и понравились друг другу. Я слышал, как они обменивались шуточками в стиле Пируза и поддразнивали друг друга. Мы с Джульеттой говорили о самых разных вещах, включая возможные планы для нас.