Теперь – безлюдно. Может, и хорошо, что лето здесь короткое, и хорошо, что гнусу много. Так думаю.

Побелел от снега Камень. Легко, словно зимой, над Кемью нависает, где к ней подходит, она к нему, вернее, подбегает, стремясь к Ислени. Уже давно в неё бы впала, если бы Камень не препятствовал – чуть ли не от истока ей противится, не пропускает – так протянулся. Из-под него, возможно, Кемь и выжалась – не знаю, бывать в верховье мне не доводилось. Ну а хотелось бы. Ещё и как. Может, Бог даст, и побываю.

Место проплыл – Пьяным яром называется. Сосны по всей крутолобой сопке, а кое-где и на яру растут не как обычно – как попало – во все стороны вершинами направлены, и даже речке параллельно, и даже в речку окунулись, как и на самом деле будто захмелевшие – не горланят только песни; если затянут вдруг – не удивишься.

Омут под яром – не только мне, но и всем здешним рыбакам известный – рыбы много в нём обычно водится. Ничего на этот раз я, сколько ни забрасывал, как ни стегал его, в нём не поймал – до меня выловили, рыба ли из него к зиме уходит почему-то, и щуке не за кем охотиться тут.

Только чуть ниже омута спустился, тут же и выловил, в курейке. В рюкзак стал её, добытую, заталкивать, вырвалась, упала в воду и ушла – руки от стужи заскорузли. Не пожалел – не крупная – поэтому. Пусть подрастёт и эта, думаю.

Ещё отплыл. Поймал другую. Про ту, что вырвалась из рук, уже не вспоминаю.

Душа радуется, тело страдает. Кто кому подчинится? Понаблюдаю.

Боюсь простыть. Промок. Зуб на зуб не сходится. Причаливаю к берегу, вылезаю из лодки, бегаю по косе, разминая ноги и согреваясь. Костёр разводить – время тратить. Скоро его сейчас не разведёшь – всё отсырело. И берестины не найдёшь поблизости – кругом всё сосны. Да и ленивый-то – я про себя.

Не отошёл песок ещё под снегом – коркой – хрустко ломается та под ногами.

До Ялани не доплыть, думаю, – в ледышку обращусь. Если даже отложить спиннинг и налечь на вёсла, то доберусь лишь к поздней ночи – так отняла рыбалка время. На Кеми в потёмках не управиться. Налетишь на острую корягу – лодку пропорешь. Плюхайся потом в воде студёной, и плыть куда, не разберёшь, ещё ж и ладно, если мелко, а не на яме.

Пристал к левому, родному, берегу.

Помыл лодку наспех, сдул её, упаковал. Мешок с лодкой и рюкзак с рыбой – один на спину, другой на грудь – повесил на себя – в землю меня вдавило будто – чуть не по пояс – ноги едва не подломились; спиннинг и вёсла в руки ухватил.

Пошёл, шатаясь.

Направился прямками в Волчий бор. Оттуда есть дорога до Ялани.

Залез в чапыгу – нитки сухой на мне и вовсе не осталось; в сапоги набежало, хлюпает в них – ступням тоскливо; с локтей течёт; с кустов снег – за шиворот – ёжусь. Впору завыть, но, зубы стиснув, продираюсь – чалдон упёртый. Нет чтобы оставить здесь часть груза, а завтра прийти, забрать – со свежими-то силами. Не от ума – всё потому же, что ленивый.

Лодка – в сухом-то состоянии все восемнадцать килограммов, ещё и рыбы – пуда два. Тащусь еле-еле. Чуть где споткнулся, тут и падаю. Едва поднимаюсь. Кто виноват – охота и рыбалка хуже неволи – за мамой будто повторил. Отец – тот вроде одобряет.

Сажусь у дороги, на валежину, где попадётся, отдыхаю; прямо на бровку ли – валюсь.

Не дойду, думал.

В Ялань вышел – как выдавился.

До дома кое-как уже доплёлся, в угор к нему едва заполз.

Мешок с лодкой и рюкзак с рыбой оставил до утра лежать под навесом, сил ими не было заняться. Ничего, решил, за ночь с ними не случится.

В дом пошёл – как полетел – без груза, чуть ли не вприпрыжку.

Включил электрический котёл. В сухое переоделся. После уж и камин затопил – чтобы ожить.

Развесил около него мокрую одежду – к утру высохнет.

Водка оставалась – Диму поминали – я и Гриша. Налил полный стакан, до краёв, всё залпом выпил. Потом ещё и чаю крепкого, горячего с малиновым вареньем – мамино, вот и сгодилось, так я его не ем обычно – сладкое. Отец-тот ложками его хлебал. И Николай бы не отстал – шибко охочий до варенья, до любого, вообще – до сладкого. Спаслось вот как-то.

Стою возле окна, на маминой веранде. Вглядываюсь. Нигде ни души – пустая улица. Ярко вдруг на её фоне вспыхнут перед глазами – то Кемь в излучине, то щука возле лодки, боюсь – сорвётся. Отмигиваюсь – как от наваждения.

Вышел в ограду.

Снег ещё валит, и на земле его уже по щиколотку. Сырой, мягкий.

Сумерки. Синие. Без снега уже и темно было бы.

В соседнем доме из трубы дымок тянется – едва заметен.

Пошёл в огород. Вижу:

Лошади едят сено в копнах. Гнедая, вороная, белая и серая. Одну из них знаю – Белошапкина. Знаю другую – Нестерова, лесника. Третья – недавно Винокур её купил у Белошапкина, если не путаю в потёмках. А чья четвёртая, ума не приложу. Холки и гривы снегом запорошены – давно тут кормятся, похоже. Будто приснились. Нет: обернулись ко мне мордами, глядят на меня бесстыжими глазами – сено жуют моё, а не своё – не поперхнутся.

Выгнал их из огорода, дальше по улице прогнал, чтобы не вздумали вернуться. Поругал их, пока гнал, – развернули ко мне уши – послушали, усовестились, нет ли, не знаю, у них не спросишь.

Изгородь, ими сломанную, кое-как, временно, поправил. Займусь уж ею после основательно, не то поселятся тут овцы, кони и коровы – позволь им только; картошку стопчут, и дело ли – всё же не луг.

Проходил мимо, смотрю: ожил кедрик – под белой шапкой зеленеет. Подумал: слава Богу – отлегло от сердца. А был совсем уж вроде не жилец.

Ялань чернилами облили будто – от вечера и снега.

У соседей в окнах свет – жёлтый особенно какой-то. Поют соседи: Снегопад, снегопад… – о чём же ещё, в такую-то погоду.

Вернулся в дом.

Лёг на диван, не раздеваясь и укрывшись полушубком. Стучу зубами.

В доме стало тепло. Согрелся и я.

Потянулся, взял со стола Книгу.

Распахнул – тяжёлая.

Прочитал:

«И увидел я Новое Небо и Новую Землю (ибо Прежнее Небо и Прежняя Земля миновали, и Моря уже нет)…

…Ворота его не будут запираться днём, а ночи там не будет; и принесут в него славу и честь народов; и не войдёт в него нечистое, и никто преданный мерзости и лжи – а только те, которые написаны у Агнца в Книге Жизни!»

Положил Книгу на стол.

Вспомнил, что двери не закрыл. Поднялся, сходил, запер. От сквозняка – не от людей. «Всегда надо закрываться, – говорила мама. – Мало ли. То как же спать-то. От худого человека. Добрый – постучится». Исполнил. Отцу – тому всё равно было – вспомнил. Тот где угодно мог уснуть – и без дверей вовсе – никого и ничего не боялся, себя разве.