Поднялся с дивана. Заглянул в камин – рано ещё скутывать.

Подался на веранду, теперь – на отцовскую.

Когда приезжает, спит на отцовской тахте Николай. Я тут не сплю.

Если б не снег, Ялани бы уже не видно было. Трудно оторваться от неё глазами – от зимней будто – а только август на исходе.

Огород у соседей – густо-синий, словно смотришь на него сквозь тёмно-синее стёклышко. Изгороди и стены изб – чернее будто, чем обычно.

Месяц выглядывает из-за туч – те поредели; тут же опять скроется, тускло рогами острыми просвечивает.

Ельник почти неразличим – пятнами из-под снега – как маскировочный.

Тихо. Спокойно.

Бог ни с кем не борется, благий – любит. Так мне подумалось вдруг почему-то, так ощутилось.

Сумерки совсем сгустились – в ночь. Свет уступил тьме. Тьма усилий не прилагает к этому – просто занимает покинутое светом место – легко, свободно растекается. Так же и зло – когда отсутствует добро.

Нашло уныние вдруг – как обрушилось.

Думаю поехать на днях в Елисейск к отцу Иоанну.

Только подумал об этом, как тут же будто и почувствовал, словно похлопал дружески меня по левому плечу и зашептал мне в сердце враг мой:

«Это же невозможно, чтобы хлеб и вино были Телом и Кровью Христовой. Это же – сказка. Зачем и ехать к Иоанну?! Сам выпей, тут, без Иоанна».

Чуть не готов с ним согласиться.

Но вслух сказал:

– На днях поеду.

Представилось:

Бредёт в Ялани по свежему снегу, до времени выпавшему, одряхлевший Иоанн Богослов и твердит:

«Детушки, любите друг друга».

Даже в ответ едва ему не крикнул:

«Научи, Девственник!»

Скутал камин.

Пошёл спать.

Уснул не сразу – долго на веках щуку удил, та всё срывалась.

В конце августа выпадал снег. Сначала только попугал. Потом – обильно: зима нагрянула к нам в гости. Будто на праздник. В день Успения Пресвятой Богородицы. Оспожинки, или аспожинки, как говорят в Ялани.

Намеренно или нечаянно она, зима, от цели отклонилась – вышла без компаса из дому, мало ли, и заблудилась. Побыла сколько-то – не вытолкаешь, вскоре сама куда-то убрела, а снег, сынок её, остался. Много его тогда навалило – сантиметров двадцать; белым-бело было – ещё сейчас блазнит перед глазами, привыкшими к зелёному за лето, как у больного в палате – к халату врача. Я из ограды даже выгребал и очищал дорожку возле дома – чуть ли не в метр накидал отвалы, но не такие, как зимой, – грязные получились, и среди лета-то – нелепо. Лежал несколько суток. Хоть и нехотя, но всё же стаял – будто одумался. Ждать его, новый, как примечали старики, теперь уж только через месяц. Так говорят: за месяц, мол, предупреждает – ради радивых, а нерадивым, дескать, всё равно, утех авось – руководитель. Сможет ли он, снег, столько вытерпеть, не объявиться раньше времени, ему приметой обозначенного, нет ли?

Теперь приметы все насмарку – спутало всё, сбило всех с толку потепление глобальное, о котором и здесь, в Ялани, рассуждали, между делом, – всем интересно: правда, нет ли? Но, пережив прошлую, злюшшую-презлюшшую, зиму, толковать об этом перестали. Как оно есть – мало кто знает, как оно будет – и того меньше. А тёплые-то зимы и раньше, говорят, случались; лето холодное бывает и теперь. Может, и вправду потеплело, а может – в чьих-то лишь головах шумливых, хоть остужай их.

«Во как природа дурканула. Уж дурканула-то, дак дурканула… Парень, отменно». Так высказался при мне Василий Серафимович Плетиков. Я шёл на Кемь – жерлицы, на ночь, пока холодно было, ставил на налима – проверить их, а он, Василий Серафимович, пастись корову прогонял. Возле Бобровки, в устье её, встретились.

Высказался он так, посмотрел меленькими голубенькими глазками из-под ярко-красной вязаной спортивной шапки прежде корове вслед, после уж на меня лукаво, потом добавил: Фиска такая тут у нас была когда-то – от той вот тоже всякого, мол, можно было ожидать; ушла, дескать, осенью как-то в лес, то ли за ягодой, то ли за чем-то, да так её и не нашли – уташшыл, дуру, леший, жил с ней, наверное, пока не померла… теперь опять вдовец, однако.

«Добыл чё, нет?… Ходишь, смотрю, рыбачишь. Здря ли?» – спросил у меня Василий Серафимович. «Нет, не добыл. Не ловится», – ответил я. «Ну дак понятно… По луне-то», – сказал мой собеседник и промакнул варежкой свой сизый нос-виноискателъ, шмыгнув: дескать, канешно.

На том мы и расстались.

И что за Фиска, я не знаю. Была, значит, такая в Ялани, раз говорит Василий Серафимович – свидетель многому – пожил: и генерала Колчака припоминает смутно – это уж вряд ли, возрастом не сошлись. Но говорит-рассказывает складно, и сам себе, похоже, верит. Пусть припоминает, пусть верит – лишь бы ему всё это не мешало. По виду – будто не мешает – жизнерадостен всегда он, Василий Серафимович, не видел я, чтобы когда-нибудь он унывал. В душу ему, конечно, не заглядывал, да и зачем, в ней всё равно, в чужой, как говорят, потёмки. И Винокуров, дядя Миша, друг Василия Серафимовича закадычный, тот всегда: не горе – не беда, мол. Как-то умеют. Но у того и у другого глаза бывают всё же грустные – не раз видел. У Василия Серафимовича – у того вовсе – как будто небо метят двоеточием.

Теперь наладилась погода. Красная. Отец сказал бы: как собака. Установилась. Недели на две – обычно. Цветы распустились. Жарки, ромашки и ещё какие-то. Могу, конечно, указать, но вот назвать их не умею. Мама им многим знала имена. Идём по лесу с ней, бывало, называет. Заслушаешься, но вот чтобы запомнить мне – никак, теперь – жалею.

Грибы пошли. Опята. Набрал кто-то.

Хфермер не накосил вовремя сено – запил, жаловалась его жена, Хфермерша, теперь навёрстыват-старатса, а, дескать, пусъ, еслив дурак. Слышал я об этом в магазине, и о другом ещё – о многом: говорят люди, язык за зубами не прячут.

А грибы и сам в лесу видел, но брать не стал – куда мне? Да и солить их не умею. Когда они есть – ем, а если нет их, грибов, редко когда о них и вспомню. Отец – вот тот меня не понял бы. Ну а особенно – про подъел овики. «Подъел овик, – говорил отец, – вот это гриб. Всем грибам гриб. Уж никогда червивого не встретишь. Не быват. Не то что… Ну, правда, груздь, и тот ещё, конечно».

Бабье лето. Со всеми его радостями и томлением. Кто ж их не знает, не переживал – только тот, кто не родился. Небо синее, висят в нём паутины. Серебряными строчками. Будто кому-то от кого-то весточка – с печалью лёгкой.

Безветрие – и гнать по небу нечего – поэтому. Одному ему, ветру, там, в выси безоблачной, свистеть скучно. Притих где-то, ждёт своего часа он – ветер. Потом уже на каждой травке отыграется, ну и – на туче, ну и – на всём, что попадётся ему встречь.