Когда мне рассказали, как происходил этот разговор, я понял, что в наши с комбатом служебные и личные отношения вбит еще один кривой и ржавый гвоздь. Как мне стало потом известно, Иван Матвиенко перед тем предлагал представить меня к ордену Красного Знамени.

Но орден Отечественной войны II степени я все-таки получил! И вручал его мне не сам комбат Батурин, а замкомбата майор Матвиенко. Наконец-то у меня как гора с плеч свалилась тяжесть моего «орденского» казуса, все эти долгие месяцы так тяготившего мою совесть.

Теперь, уже почти 70 лет спустя, когда мне передали ксерокопии наградных листов того периода, я догадался, как было дело. Батурин написал совсем другое представление — к ордену Красной Звезды, подменив наградной лист, подписанный «при свидетелях», назло и мне, и моим «ходатаям». Но бывший мой ротный, майор Матвиенко, в этот период из-за контузии временно выполнял функции офицера связи по доставке важных документов в штабы войск, которым наш батальон был в то время придан. Стремясь поправить несправедливость с моим награждением, Иван Владимирович все-таки нашел возможность передать в кадровый орган 65-й армии соответствующее дополнение к наградному листу, которое сработало.

Эти же ксерокопии убедили меня и в том, что пустить мою роту на минное поле приняли согласованное решение комдив и комбат совместно, может, даже без ведома командарма Батова. Косвенным доказательством этого служит следующий факт. За время боевых действий на Наревском плацдарме Батурин не руководил боями даже по телефону, поручив это заместителям. Он ни разу не побывал в окопах, даже когда мы после тяжелых боев и больших потерь на минном поле почти месяц держали оборону.

Учитывая гипертрофированное самомнение Батурина, я пришел к выводу, что, получив должность комбата штрафников с правами командира дивизии, комбат и возомнил себя такого же ранга начальником. Поэтому и его КП находился на таком же удалении от переднего края, как и дивизионный, да и условия себе он создавал почти генеральские, хотя не каждый генерал мог позволить себе на фронте иметь пару дойных коров, как это сделал наш командир батальона, воевавшего теперь только поротно. Возможно, на Наревском плацдарме он разместился вблизи КП комдива, и там с ним и был решен вопрос о том злосчастном минном поле. Потому в наградном листе на Батурина, наверняка сочиненном им самим и подписанном командиром 44-й Гвардейской Барановичской стрелковой дивизии генерал-майором Борисовым Владимиром Александровичем, перечислены все подбитые нашей ротой танки, самоходка «фердинанд», за все бои на Наревском плацдарме уничтоженные фрицы — все причислялось батальону под командованием Батурина, который фактически передал одну-единственную тогда нашу роту на время боев одному из полков этой дивизии и «умело ими руководил в бою».

Однако значимость того, что происходило тогда на Наревском плацдарме, была высоко оценена высшим командованием. Указом президиума Верховного Совета СССР от 06.04.1945 генерал-майор Борисов В.А. удостоен звания Героя Советского Союза. В справке Верховного Совета говорится: Командуя 44-й гвардейской стрелковой дивизией (105-й стрелковый корпус, 65-я армия, 1-й Белорусский фронт), гвардии генерал-майор Борисов В.А. четко управлял частями и обеспечил 5 сентября 1944 года успешную переправу войск через реку Нарев в 10 километрах севернее польского города Сероцк… 44-я гвардейская стрелковая дивизия удержала свои позиции на плацдарме, сохранила мосты через Нарев, что существенно помогло другим соединениям, сражавшимся за удержание Сероцкого плацдарма. В боях против дивизии противник потерял 407 танков и свыше 20 тысяч солдат убитыми. Сохранение плацдарма имело важное значение для последующего наступления войск фронта.

Жаль только, в справке по строгим правилам не мог быть обозначен вклад в удержание этого плацдарма нашего 8-го ОШБ, воевавшего вместе с полками 44-й гвардейской дивизии.

Тем временем наша рота продолжала стоять с полками дивизии в обороне. Шла фронтовая окопная жизнь со всеми ее «прелестями». Этот оборонительный период даже в приближении нельзя было сравнить с обороной на южном фланге нашего фронта летом. Почти ежедневно приходилось отбивать попытки фрицев выбить нас с занимаемых позиций. Доносились и ясно слышимые не только артканонады, но и ружейно-пулеметная трескотня у гвардейцев и слева, и справа, значит, и там было горячо. Доходили до нас и неясные сведения, что за полком справа воюет какой-то штурмовой батальон, о котором мы воображали невесть что, и что оснащены они особыми штурмовыми лестницами, или в них собраны одни спортсмены, и еще многое другое. Но истина о них мне стала известна только через много лет после войны, и эти сведения я изложил еще в 8-й главе этой книги.

Может, потому что еще не подтянулись базы снабжения фронта и армии, а может, по каким-то другим причинам, но стало значительно хуже с питанием. Солдатского пайка, несмотря на «сидячий» образ жизни в обороне, без атак, изнурительных маршей, перебежек и переползаний, бойцам стало не хватать. Здесь не было никакой возможности чем-нибудь разнообразить окопное «меню», была уже глубокая осень, да и местного населения, у которого можно было бы, как в Белоруссии, что-либо купить или выменять, вблизи наших позиций не наблюдалось. В окопы вернулась фронтовая манера делить хлеб, сахар и еще что-либо «делящееся».

Делалось это так: кому-то из бойцов доверяли резать хлеб или делить сахар на возможно равные доли. Затем обычно командир отделения или кто-то указанный им отворачивался, прикрывал глаза шапкой, а «хлеборез» или «доверенное лицо», указывая на одну из порций, вопрошал: «Кому?» Тот должен был назвать одного из бойцов. И не было никаких обид, никакого роптания, если даже кому-нибудь и казалось, что соседу досталась порция побольше. Поскольку мы, командиры взводов и рот, в боевой обстановке питались из общего солдатского котла, я настоял, чтобы и для нас порядок этот был неукоснителен. Мы, комсостав, свой тоже небогатый офицерский доппаек отдавали старшине роты, чтобы он справедливо раздавал его отличившимся в чем-нибудь переменникам или больным.

Одновременно с осложнением в питании случилась и другая напасть, к которой привыкнуть мы не могли, уж очень она была неприятной. В связи с устойчивым похолоданием бойцам выдали шапки, шинели, а нам, офицерам, зимнее обмундирование. Особенно рады мы были хоть и не новеньким, как бывало раньше, но меховым барашковым жилетам. Поменяли наконец всем нательное белье. Правда, походных бань, как это бывало летом в обороне на белорусской земле, нам не присылали, а уж сколько времени мы, все окопники, не мылись! То ли из-за того, что это обмундирование и белье не прошли перед выдачей нам должную санобработку, или она была проведена не надлежащим образом, то ли из-за оставшихся после немцев в землянках подстилок или других вещей, но вскоре нас замучили новые враги — насекомые. Не очень приятная деталь фронтового быта. Мои просьбы организовать поочередную помывку в походных банях с внеплановой сменой белья и хотя бы частичной санобработкой обмундирования вроде бы были услышаны, но почему-то долгое время не были реализованы.

Наконец невдалеке от наших окопов, в низине, развернули походную дезинфекционную камеру, на солдатском жаргоне — «вошебойку». И главное, без бани и без смены белья. Поочередно сдавая в нее то гимнастерки с брюками (оставаясь на холоде в нижнем белье), то рубахи с кальсонами, бойцы прожаривали свое обмундирование. А мы, командный состав, сдали туда и свои меховые жилеты, считая их главной причиной постигшего нас бедствия. Сами мы почему-то не сообразили и никто не предупредил нас, что от высокой температуры в этой дезкамере наши жилеты съежатся и покоробятся, что их не только носить не придется, но даже надеть не удастся.