Свидание это, очень кратковременное, конечно, состоялось. Главное, из рассказов Риты понял, что из-за затишья на фронте раненых поступает немного, в госпитале возобновил «работу» коллектив художественной самодеятельности, в котором она тоже состоит. По каким-то замполитовским планам такие коллективы выезжают в воинские части, находящиеся на отдыхе. Не исключена, подумали мы, возможность, что и к нам, выведенным на формирование, вдруг да зашлют их. На всякий случай показал Рите на карте пункт, помеченный мне комбатом, куда я должен прибыть по окончании «отпуска». Мало ли что может случиться, ведь жизнь на фронте непредсказуема. Что произошло далее — в следующих главах.

«Ну и везунчик ты, Шурка!» — вспомнились мне слова деда моего, сибиряка, чалдона, Данилы Леонтьевича Карелина, когда я удачно добрался попутными машинами до места на шоссе, откуда рукой подать до указанных мне на карте комбатом польских деревушек. Да и сам дед мой тоже был «везунчиком», когда он, по его рассказам, в молодости хаживал на медведя с рогатиной и с десяток раз весьма удачливо. И сам я видел его удачливость, когда во время своих зимних каникул, в 3-м или в 4-м классе, приезжал к нему в дальневосточный поселок Сагды-Биру, между Бирой и Биробиджаном. Тогда, после трехдневной охоты в тайге, он вдруг прибежал домой, срочно запряг в сани свою лошаденку и уехал снова в тайгу, а назавтра привез лежавшего во всю длину саней убитого тигра, хвост которого волочился по снежной колее. Тогда я впервые увидел настоящего, хотя и убитого тигра. Так что «везунчиком» я был, наверное, в деда-сибиряка.

Мне без особого труда удалось найти свой батальон. Он размещался в нескольких деревнях вокруг села Буда-Пшитоцка. Нашел я комбата, доложил ему о прибытии, довольный тем, что мое правило быть пунктуальным меня не подвело. Здесь наши дни были загружены отчислением из штрафбата отвоевавшихся, переформированием подразделений. Пополнения поступало мало, но, чтобы комсостав рот, взводов и других подразделений батальона «не дремал», комбат приказал пополнение штрафников принимать во всех ротах, формировать все штатные взводы, хотя и весьма малочисленные, а затем уже сводить их под командованием того командира, которому выпадет судьба вести сводную роту в боевой поход.

Конечно, большим плюсом этого метода была эффективность обучения, когда на каждого «учителя»-офицера приходилось не 25–30 обучаемых, а всего 5–7 штрафников. Главным же недостатком этого «дробного» метода мы считали то, что при этом и командиры сводных подразделений плохо знали большинство своих бойцов, и сами бойцы не чувствовали локтя друг друга. В бою же это важнее важного! Но приказ есть приказ. Многие из нас догадывались: свое новшество Батурин ввел, чтобы лишить офицеров-командиров времени для разрастания недовольства столь своеобразным его, Батурина, отношением к личному составу, проявленным им во время боев на Наревском плацдарме. Вероятно, определенный резон в этом был. Такое новшество не давало возможности комсоставу расслабляться в условиях определенной разрядки после длительных и очень напряженных боевых действий и давать волю разгулявшимся нервам после боев. Тем более что здесь появилась реальная опасность любителям «приложиться», успокаивать эти нервы «бимбером», которого у поляков было «немерено».

В общем, начались по-батурински разобщенное формирование батальона и боевая подготовка подразделений, о минусах и плюсах которых уже было сказано. Кроме времени, что уходило на формирование и боевую подготовку, вечерами выкраивали его и на личные нужды, но никаких «песенных вечеров», как в Белоруссии при другом комбате, полковнике Осипове, не случалось, общее настроение было вовсе не песенным. Тем более что все мы ожидали нового наступления и опасались, не повторится ли «наревский» его вариант с минным полем. Новый комбат, пока батальон находился вне боевых действий, установил и новый порядок питания комсостава. Раньше не только в боевой обстановке, но и в «мирных» условиях, то есть на формировании, все мы питались из общего солдатского котла, и только дополнительный офицерский паек немного отличал наше меню от содержимого котелков штрафников.

Теперь штатные офицеры питались отдельно от бойцов-переменников, в более или менее вместительной «столовой». Готовили нам отдельно. Не скажу, что заметно лучше, чем в ротной походной кухне, но зато ели мы здесь не из котелков, а из алюминиевых мисок, раздобытых где-то вездесущим начпродом Зельцером с непривычным именем Меер, хотя все звали его более привычно — Моисей и даже Миша. До прибытия в батальон учил готовить пищу на фронтовых курсах армейских поваров. И такие курсы на фронте были!

Наше меню теперь изредка украшалось перепадавшим и на нашу долю коровьим молоком. Оказывается, новый комбат имел слабость к этому диетическому напитку. Еще на Наревском плацдарме, пока мы вели тяжелейшие бои за его расширение, ему раздобыли пару дойных коров. Конечно, содержать их могли только в приличном удалении от обстреливаемого переднего края, где обычно размещал свой КП Батурин. Перевозили их в специально приспособленном для этой цели грузовичке.

Вот с «барского» стола и нам иногда доставались то «кава» (кофе), то чай с молоком. Комбату же с заместителями готовили отдельно от общей офицерской кухни. Не думаю, что стол у комбата был действительно «барским», но дистанция соблюдалась строго. Осипов, предыдущий наш комбат, к подобной «дистанции» не стремился, питался, как и все мы, с общего котла, что не снижало ни дисциплины, ни боеспособности, ни комбатовского авторитета.

Иногда, на каком-нибудь очередном, не так уж часто случавшемся во время ужина «сабантуе», как называл Федя Усманов эти мини-застолья по особо торжественным случаям, считалось шиком вместо «бимбера» с его весьма неприятным «ароматом» употреблять чистый спирт, который доставали изредка. Спиртзаводов в Польше оказалось немало, и поляки этим спиртом успешно и выгодно приторговывали, особенно в обмен на какие-нибудь трофейные часы и безделушки вроде зажигалок, портсигаров и т. п.

Вскоре на небольшом таком сабантуйчике «обмыли» и мои капитанские погоны, и новые звания других офицеров. И как-то особенно грустно отмечали уход на другой, 2-й Белорусский фронт нашего любимого маршала Константина Рокоссовского, которого все мы любили особой сыновней любовью.

К этому сабантую придуманный штрафниками моей роты неофициальный ранг Штрафбатя как-то сам по себе трансформировался штрафниками в более привычное слово Батя. Лестно было это мне, 21-летнему офицеру, не скрою, но и побаивался, как непредсказуемо может на это отреагировать безмерно самолюбивый Батурин, озлобившийся на меня еще на Нареве. Но вроде бы заметных последствий никаких не наступило.