Все это стало мне известно значительно позднее тех тяжелых дней и ночей на Наревском плацдарме. Тогда было не до оценки действий старших начальников. Во время войны ни солдат, ни офицер не имеют права на сомнения в действиях начальников, на своего рода «оппозицию». Любое противостояние на фронте может расцениваться как преступление, как измена присяге. Примеры такой оценки действий некоторыми штрафниками своих прежних начальников были и в нашем батальоне. И оправдания таким фактам тогда не было. Вот и держал я подобные мысли при себе. И лейтенанту Усманову посоветовал не распространяться о тех стихах, которые сочинил кто-то из штрафников, и не искать их автора. Слава богу, этот факт последствий не имел, это не дошло даже до особиста.

В те тревожные дни наревского октября 1944 года нужно было сосредоточить внимание прежде всего на переустройстве немецких окопов для надежной обороны в нужном направлении, то есть против немцев. А это и перекапывание брустверов, и переделка пулеметных гнезд, ниш для гранат и боеприпасов, и создание новых ходов сообщения, и многое другое. Остановлюсь еще на одной пикантной подробности. В каждом ходе сообщений метрах в 20–30 от основного окопа отрывали простейшие отхожие места, не очень глубокие ямы (хотя бы по одной на отделение). По мере заполнения их засыпали, вместо них отрывались новые. В общем, работы — непочатый край.

Вскоре к нам протянули телефонную связь. Это снова позаботился старший лейтенант Валерий Семыкин, бывший штрафник, получивший под Брестом медаль «За отвагу», и теперешний помначштаба по связи. По своей должности он мог бы большую часть времени находиться в штабе, то есть в достаточном удалении от переднего края, а он рвался к нам в окопы!

Уже близился конец октября, ночи стали холодными, даже иногда морозными, по утрам долго держался на уже высохшей траве и грунте серебристый иней. На нашем участке оказалась простенькая, неглубокая землянка с легким перекрытием. Моему заму, Жоре Сергееву, бойцы отрыли другое укрытие, так как командир и заместитель должны были размещаться поодаль, чтобы не погибнуть одновременно.

Рота моя теперь, даже с учетом прибывшего пополнения, была по численности меньше взвода, а во взводах по 8-10 человек, и тот участок, что нам выделили для обороны, казался непомерно большим. Вскоре стало поступать пополнение, привели человек 10 новых бойцов-переменников. Казалось, это неплохо для организации более надежной обороны, но расстроило то, что в этом пополнении оказался снова тот бронебойщик, которого я представил к досрочному освобождению и к награде за подбитые танки. Это комбат проявил «бдительность». Он дотошно выпытывал, кто стрелял по танкам, а кто только заряжал магазин ПТР. И решив, что подбить танк мог только один человек, посчитали мое представление другого к награде и освобождению необоснованным. Обидно было штрафнику, но и мне тоже за то, что с мнением командира роты, руководившего боем и непосредственно участвовавшего в столкновении с противником, комбат не посчитался. И стыдно стало за то, что обнадежил старательного человека и храброго воина. Так что начало моего «взаимодействия» с новым комбатом хорошего не сулило…

Активная часть боевых действий с участием штрафников за восстановление утраченных было позиций на плацдарме закончилась. Как отмечал в своих мемуарах генерал Батов, конечно, без упоминания штрафбата: «плацдарм увеличился почти вдвое. Войска задачи выполнили… Началась подготовка к новому наступлению». И начались у нас оборонительные будни, совсем непохожие на оборону в белорусско-украинском Полесье. Как помнит читатель, здесь в моей роте после повторного наступления, в ходе которого боевые потери составили более 80 %, насчитывалось около взвода. Это даже с учетом уже прибывшего пополнения. В эти первые дни организации обороны моего ротного участка меня вызвал к телефону комбат. Впервые с передовой я общался с ним по телефону. Тоном, не допускающим возражений, он приказал мне организовать РОП (ротный опорный пункт).

Для меня это распоряжение оказалось насколько неожиданным, настолько и несуразным, и я на какое-то время просто опешил. Такая форма организации обороны роты была бы целесообразна тогда, когда в роте как минимум три более или менее полнокровных взвода. В этом случае в первой траншее занимают оборону два взвода, а третий оборудует позицию во втором эшелоне, и, таким образом, РОПы становятся основой сравнительно глубоко эшелонированной обороны всего батальона трехротного состава. А у нас, как оказалось, не только батальона, но даже и роты-то не было! Своими малыми силами я никак не мог организовать ротный опорный пункт, не ослабляя и без того очень жидкую оборону переднего края, имея перед собой противника, который постоянно пытается не только на нашем участке прощупывать силы обороняющихся. Об этом тут же я и доложил Батурину, сказав ему, что его приказ смогу выполнить только при условии, если мне подчинят еще два полных взвода или когда в роту прибудет достаточное пополнение.

Батурин разразился резкими фразами, пригрозив при этом, что он может передумать и не отозвать представление о моем назначении на должность командира роты. Понимая, что, пока мое назначение не узаконено приказом по фронту, комбат запросто может его отменить, тем не менее я, как говорят, «закусил удила» и тут же, не раздумывая, спросил его, кому и когда он прикажет сдать командование ротой. После долгого и тягостного молчания Батурин весьма недовольным голосом изрек: «Пока командуйте! Я еще с вами разберусь!» И тут, словно бес снова меня попутал, и я вместо уставного «Есть!» выпалил: «Приходите в окопы, здесь на месте и разберетесь». Батурин, еще ни разу не побывавший у нас в окопах и вообще на переднем крае, вскипел и срывающимся на крик голосом ответил: «Я сам знаю, где мне быть, когда и куда приходить!» На этом разговор оборвался.

Потом мне мой бывший ротный Матвиенко, уже ставший заместителем комбата, майором, говорил: «Зачем ты лез на рожон? Ну, сказал бы „Есть!“, а делал бы как нужно!» Что же, не было у меня ни тогда, ни после такой «смекалки»… Наш новый комбат Батурин (он все еще был «новым») оказался человеком, как я убедился вскоре, еще и злопамятным. Были обстоятельства, в которых я не раз почти до самого окончания войны чувствовал ярко выраженную немилость батуринскую. Правда, начштаба Филя Киселев, ближе бывший к Батурину, убеждал, что мне это только казалось.

Между прочим, комбата уже наградили орденом Александра Невского, видимо, «за успешную организацию боев» при восстановлении флангов Наревского плацдарма. После этого он приказал некоторых офицеров, фактически обеспечивших ему его первый орден, представить к наградам не выше этого ордена. Об этом сказал мне Иван Матвиенко, и мы вместе стали составлять реляции на награждение командиров взводов. Жору Сергеева мы представили к ордену Александра Невского, Федю Усманова — к Богдана Хмельницкого III ст. Мне Батурин велел передать, что я буду представлен тоже к «Невскому». Мне пришлось рассказать Матвиенко и Киселеву о своей глупой истории с «дважды орденоносцем». И попросил их уговорить комбата согласиться на положенный мне за подбитый танк орден Отечественной войны любой степени. Майор Матвиенко заверил меня, что он сам будет писать на меня представление к ордену.

Когда Батурину представили наградные листы на всех офицеров роты, он долго не соглашался поставить свою подпись на моем. Получалось, что его подчиненный, да еще такой строптивый, получит более высокую награду, чем он сам. Как рассказывал мне потом Матвиенко, мой наградной лист активно и настойчиво защищали он и Филатов, Филипп при этом не присутствовал, был занят по каким-то штабным делам. В общем, суммарными усилиями им, кажется, удалось убедить комбата подписать представление к нужному ордену. Батурин собственноручно исправил «первую» степень на «вторую», потом положил с другими наградными листами в сейф для отправки в вышестоящий штаб, желчно заметив при этом, что «ордена не выпрашивают, ими награждают по заслугам».