Ситуация изменилась в начале 1990-х годов. После распада СССР коммунистическая идеология перестала представлять серьезную опасность для Сеула, а проигравший экономическую гонку Север все меньше воспринимался как прямая угроза. С другой стороны, поток беженцев стал стремительно расти, причем случилось это как раз тогда, когда политическая потребность в них начала уменьшаться.

В середине 1990-х число беженцев, прибывающих в Южную Корею за год, стало измеряться десятками, в конце 1990-х – сотнями, а в 2002 году количество вновь прибывших впервые перевалило за тысячу. С 2006 по 2011 год эта цифра колебалась на уровне 2000–3000 человек в год. Этот резкий рост был вызван рядом факторов, наиболее значительными из которых были драматические изменения в Северной Корее. Экономический кризис привел не только к росту рыночной экономики, но и к ослаблению системы контроля и надзора. Старые правила и запреты не отменялись формально, но все чаще игнорировались на практике. Вдобавок голод 1996–1999 годов поставил под угрозу выживание значительной части населения, что, естественно, заставляло многих покидать родные места в поисках еды и работы.

Изменения, которые в это время происходили в Китае, также имели огромное значение, так как именно Китай стал главным транзитным пунктом для почти всех прибывающих в Южную Корею беженцев. Китайские реформы привели к тому, что в КНР появилось множество рабочих мест, при найме на которые у беженца никто не спрашивал документов. В отличие от перебежчиков более раннего периода, эти люди были именно беженцами: принимая решение о побеге за границу, они не руководствовались при этом какими-либо политическими мотивами. В 1990-е мигранты, уходившие по ночам «через реку», в Китай, в своем большинстве просто спасались от голодной смерти, а в нулевые, когда голод закончился, они рассчитывали на то, что в Китае им удастся, занимаясь самой тяжелой работой, скопить немного денег. Они почти не говорили по-китайски и обычно скрывались в приграничных районах, в которых этнические корейцы составляли большинство населения.

В своем большинстве мигранты вовсе не собирались перебираться в Южную Корею, о которой они изначально знали очень мало – и в основном плохое. Большинство мигрантов планировало нелегально пересечь границу, быстро найти в Китае работу, заработать денег, а спустя несколько месяцев или пару лет вернуться домой с несколькими сотнями долларов в кармане – огромная сумма по тем временам. Однако, оказавшись в Китае, мигранты начинали узнавать удивительные вещи о Южной Корее. Они смотрели передачи южнокорейского спутникового телевидения, которое тогда было буквально в каждой семье этнических корейцев КНР, они слушали рассказы китайских корейцев, которые с 1990-х стали активно ездить на заработки в Сеул, и, наконец, они иногда могли увидеть и настоящих жителей Юга. Южная Корея постепенно превращалась для них в некий земной рай, сказочную страну невероятного изобилия, чистоты и порядка. Они также узнавали, что по прибытии в Южную Корею они будут иметь право на щедрые социальные выплаты. Результат был, скажем так, несколько предсказуем: многие из мигрантов стали думать о том, как им перебраться на Юг. Оказывались, конечно, среди них и те, кто был нацелен на эмиграцию на Юг с самого начала и рассматривал Китай в качестве трамплина, но таких людей было немного – и они, кстати, часто действительно руководствовались политическими мотивами.

Но перебраться в Сеул было непростой задачей, поскольку посольство и иные официальные представительства Южной Кореи в Китае очень неохотно помогали тем гражданам КНДР, которые изъявляли желание перебраться на Юг. Официально такой пассивный подход объясняется опасением по поводу проблем в отношениях с Китаем, которые может создать излишне активная помощь беженцам. Доля правды в этих утверждениях присутствует, но главная причина все-таки заключается в другом: к концу 1990-х южнокорейское правительство и, отчасти, южнокорейская публика в значительной степени потеряли интерес к беженцам и стали все чаще воспринимать их как обузу, как дополнительную нагрузку на систему социального обеспечения.

В 1993–2005 годах законы, касающиеся положения беженцев, были радикально пересмотрены – в сторону уменьшения льгот, конечно. Прошли те времена, когда обычный перебежчик мог с комфортом жить за счет своих привилегий. В настоящее время по прибытии на Юг перебежчики имеют право на три вида выплат. Во-первых, власти помогают беженцу с арендой социального жилья (по определению – весьма скромного по южнокорейским меркам, хотя и похожего на дворец по меркам Севера). Во-вторых, прибывший в одиночку беженец получает единовременное пособие, размер которого в 2019 году составил 8 млн вон, или приблизительно 7000 долларов (для семейных существуют другие правила). Сразу по прибытии перебежчику единовременно выплачивается 5 млн вон (примерно 4500 долларов) из этой суммы, а оставшаяся сумма выплачивается ежеквартально в течение девяти месяцев. Полагаются северокорейским беженцам и определенные льготы при поступлении на учебу или работу. В-третьих, наиболее «статусные» беглецы имеют право на «специальное вознаграждение», которое может быть значительным, но выплачивается оно немногим.

Но вернемся к находящимся в Китае беженцам, большинство из которых, как уже говорилось, не может рассчитывать на прямую поддержку со стороны южнокорейского посольства и иных официальных миссий в Китае. Посольство может заняться людьми, которые представляют особую ценность, – например, с полковником госбезопасности там разговаривать, скорее всего, будут и, более того, с большой вероятностью организуют его вывоз в Южную Корею. Однако в наши дни основную массу беженцев составляют отнюдь не полковники и секретари обкомов, а у скромной крестьянки или воспитательницы детского сада шансов на получение помощи от посольства практически нет. Единственное, что ей могут сказать в южнокорейском посольстве в Пекине (или, скорее, что ей могут передать из посольства – в само здание ее не пустит охрана), – это что ей следует перебираться в третью страну и уже там обращаться в южнокорейское представительство с просьбой о содействии. Действительно, посольства и консульства Южной Кореи в Таиланде, Монголии и иных странах оказывают явившимся туда северокорейским беженцам помощь – во многом, подозреваю, потому что прямой отказ в помощи тем, кого полагается официально считать гражданами Республики Корея, вызвал бы весьма негативные последствия.

Однако, для того чтобы добраться до посольства, находящемуся в Китае мигранту (в большинстве случаев – женщине 40–50 лет со средним или неполным средним образованием, без знания языков и с очень ограниченными представлениями о внешнем мире) следует сначала пересечь Китай с севера на юг, добраться до границы с Лаосом, перейти ее нелегально, сплавиться по Меконгу, опять нелегально перейти границу – на это раз с Таиландом – и уже в Таиланде явиться в южнокорейское посольство, сотрудники которого имеют инструкцию помогать гражданам КНДР. Другой, более сложный, маршрут пролегает через Монголию и предусматривает не просто переход китайско-монгольской границы, но и последующее пересечение пустыни Гоби. При этом на всем протяжении маршрута существует вероятность проверки документов полицейским патрулем. Такая проверка неизбежно ведет к аресту и последующей депортации в КНДР (впрочем, в Лаосе от полиции легко откупиться при наличии средств). Однако в пустыне главную опасность представляют не патрули, а суровая природа и постоянная угроза сбиться с пути.