Сняв очки, массируя пальцами переносицу и потирая лоб, он одновременно повествовал о том, как много лет назад, когда она, Розалинда, проводила отпуск в Англии, он начал «видеться» – как будто дело касалось только глаз, видения, предполагая участие одного только органа чувств, – с одной женщиной.

«В его устах это прозвучало так, – подумала она, сидя во внедорожнике и чувствуя болезненные толчки от каждого ухаба и камня на взбирающейся в гору дороге, которые передавались от колес, осей и подвески машины к продавленным сиденьям и выше к ее позвоночнику, – как будто я уезжала на отдых. Как будто я развлекалась там, живя в Англии в тот год, почитывая журналы и встречаясь с друзьями, хотя фактически я помогала сестре, преждевременно разродившейся второй парой двойняшек».

В общем, пока она приучала старших детей к горшку, помогала купать младенцев, изводилась с бесконечными стирками, вскакивала по ночам, чтобы подогреть бутылочки, договаривалась с патронажной сестрой о прикорме апельсиновым соком или утешала рыдающую сестру, ее собственный муженек, находясь в их уютном доме в Сантьяго, «виделся» с другой женщиной.

Розалинда понятия не имела, что именно повлекли за собой эти «видения» или свидания. Она смутно представляла себе вечера в ресторанах или ночных клубах, танцы в полумраке под оркестровую музыку, тайные встречи в номерах отеля, бокалы вина, подарки, возможно, из известных ей драгоценностей в зеленых кожаных шкатулках.

Он сказал, что это была совершенно не знакомая ей женщина. Журналистка из Торонто, работавшая в Сантьяго всего пару месяцев. В итоге, заключил он монотонным усталым голосом, явно показывая, как ему надоел разговор, родился ребенок. («Итоговый ребенок» – именно так он выразился, словно этот мальчик выпал в осадок после какого-то химического эксперимента, выдал ей своего рода статистические данные для записи в графе или регистрации в столбце.)

Он заявил также, что осознал необходимость «поступить с ними справедливо» и обеспечить этому мальчику образование.

В этот момент что-то произошло: то ли зазвонил телефон, то ли один из слуг принес на подносе чай или поступившие письма, требующие вскрытия и прочтения. И муж отвернулся от нее, чтобы разобраться с делами, всем своим видом показывая, что разговор закончен. Поэтому Розалинда удалилась из кабинета, прошлась по комнатам и коридорам их дома, размышляя над незаданными вопросами: виделся ли он по-прежнему с этой женщиной, любил ли он ее, виделся ли с мальчиком, как часто и когда, на кого он похож, похож ли сын на него и как теперь быть ей? Как Розалинде, его жене с сорокапятилетним стажем, полагалось воспринимать эти сведения, и как – по справедливости – он мог поступить с ней, и о какой справедливости тут вообще может идти речь?

В те первые несколько недель жизни племянников Розалинда не задумывалась о положении своей сестры, сидевшей тогда в кресле для кормления, обхватив голову руками. «Как же я справлюсь с ними, как мы умудримся, – говорила она, – я не смогу, Рози, просто не смогу, возьми себе одного, пожалуйста, возьми обоих». Она не взяла, конечно, несмотря на то что больше всего на свете ей хотелось подхватить на руки одного – или даже двоих – из этих розовых младенцев и перенестись с ним обратно в Южную Америку. Она не думала о том, почему, когда через два года опять приехала в Англию, никто из этих малышей не вспомнил ее, хотя она кормила их, переодевала, убаюкивала, напевая колыбельные, вытирала им попки, готовила им первую еду, делая пюре из фруктов и овощей. Она не думала о том, что Лайонел мог завести любовницу, что они могли встречаться в их доме, на глазах у слуг, что слуги могли знать об этом, знать все эти годы, что все могли знать, все, кроме нее.

Она думала только о детях, которых они с Лайонелом так и не завели. О тех, которые не получились, о тех, кому не суждено было родиться. Их могло быть трое – так много, подумать только! – пока Лайонел не сказал «довольно», пока Лайонел не сказал, «больше никаких попыток. Нам и так прекрасно живется, – сказал он. – Вдвоем». Розалинда частенько представляла себе их, тех троих: как они сидят в креслах в гостиной, слоняются без дела в холле, поджидают ее на ступеньках лестницы, подтянув к себе колени и уткнувшись в них маленькими подбородками, хотя, естественно, сейчас они уже стали бы вполне взрослыми. Она думала также о том, как читала где-то, что единственный язык, в котором имеется некое определение для такого существования, такой, как у них, краткой жизни, был цыганский. Цыгане назвали бы их «Detlene». Блуждающие души потерянных или мертворожденных детей. Те, которые неопровержимо жили, но только в утробе матери.

Внезапно, вернувшись из мысленного мира в реальность внедорожника, она осознала, что американец мельком глянул на нее. Она поднесла руку к губам. Неужели она что-то сказала? Неужели она, как иногда бывало, бормотала что-то себе под нос и даже произнесла вслух это слово «detlene»? (Странное утешение, найти слово, определяющее самую суть твоего бытия, самого сокровенного закоулка души.)

Она хотела бы не видеть заинтригованное лицо соседа. Ей не хотелось встречать его прямой непосредственный взгляд. Не его ума это дело, и, в любом случае, маловероятно, что кто-то мог знать такое слово. Разве что, прикинула она, у этого мужчины есть цыганские корни. Но достаточно взглянуть на него, чтобы убедиться в нелепости такого предположения.

* * *

Сомневающийся турагент из хижины бюро путешествий не соврал по поводу ночлега, мысленно отметила Розалинда, пытаясь найти удобное положение для шеи. Подушку, если ее можно так назвать, казалось, набили каким-то зерном. Возможно, просом или семенами амаранта. Так или иначе, но подушка оказалась очень жесткой и при малейшем повороте головы издавала шуршание, напоминавшее звук шагов по гравию.

Их разместили в помещении размером с второсортную гостевую ванную комнату в ее доме. Но на этом сходство кончалось: никаких поблескивающих золотом латунных кранов или кафельной плитки, подогреваемых полов или стопок полотенец. Обмазанные глиной стены, земляной пол; с низкого потолка сыпались какие-то ошметки, похожие на солому или сухую траву, видимо вплетенную в основу потолочной циновки. Никакого освещения: пришлось пользоваться фонариками. Никаких окон. Дверной проем занавешен хлопающей на ветру мешковиной.

Пять выстроившихся в ряд складных походных кроватей, основу которых составляла железная арматура. Она оказалась в самом центре ряда, начинкой в этом международном сандвиче. Швейцарская парочка, естественно, сдвинула свои лежбища и уснула вполне сладко, держась за руки. Американцам достались места справа от нее, отец съежился в спальном мешке, сын тоже в итоге улегся после сложного ритуала с лосьонами и бинтами. Кожа этого бедняги находилась в ужасном состоянии: бросив в его сторону несколько мимолетных взглядов, она заметила красные воспаленные пятна и полосы на спине, руках и ногах, после чего тактично отвернулась. Разумеется, любому человеку надо предоставить возможность уединения даже в подобном путешествии, где им приходится ночевать в беспрецедентной близости, точно животным в какой-то спасительной норе.

Розалинда предусмотрительно утеплилась, надев носки, и теперь постаралась прижать ступни к бутылке с водой, которую американский «папа» наполнил вскипевшей водой и обернул полотенцем («Старый скаутский приемчик», – пояснил он, подмигнув ей с таким видом, который она, придя в замешательство, назвала бы фривольно игривым). Температура воздуха феноменальна: лежа в спальном мешке в позе эмбриона, Розалинда видела белые облачка собственного дыхания. Весь день их донимала убийственная жара, а к вечеру вступил в свои права ледяной холод. Она уже чувствовала последствия высокогорной разреженности воздуха. Спад двигательной активности, головная боль, возможно, от повысившегося давления, и нехватка воздуха, вызывавшая желание дышать как можно чаще. По словам водителя, завтра эти симптомы усилятся.