переработанные чьими-то желудками. От человека и пыли не осталось, разве что перегной, исчезла вообще эта матрица, исчезло всё наполнение, но вот вам некое свидетельство обратной связи вневременного штампа, который работает с этой плывущей человеческой глиной. То есть это обратная связь.

Искусство даёт хозяевам матрицы знание о том, насколько удачно человек превращается в продукт цивилизации.

[Предисловие][37]

Почти до конца минувшего века тема Традиции носила ещё более или менее отвлечённый от жизни характер. Сформулированная Рене Геноном и продолженная его учениками, эта доктрина долгое время казалась маргинальным отклонением от столбовой дороги «высокого» интеллектуализма. Бесспорно, многие яркие представители западного культурного сознания в XX веке уделяли определённое внимание наследию геноновской школы, но это не перерастало в идейную ангажированность, не превращалось в их собственное послание. Таким образом представители традиционализма образовывали на протяжении многих десятилетий специфическое духовное «гетто», за ограду которого заходили с любопытством некие «Атанасиусы Пернаты[38]», которые тем не менее всегда оставались лишь благосклонно настроенными «туристами».

Несомненно, скрытое влияние традиционализма можно обнаружить у многих ключевых мыслителей. Очевидным примером является близость концепции «осевого времени» Ясперса с аналогичным взглядом Генона на синхронность этапов деградации мировой Традиции, которые наступают примерно в одно и то же время в совершенно не связанных между собой (на профанический взгляд) уголках мира.

Генон, в частности, указывает, что явление Конфуция в Китае, Будды в Индии, Заратустры в Иране, Сократа в Греции, – это манифестация единого «нового сознания», которое представляет собой очередной шаг вниз в осуществлении духовного затмения человечества последнего периода – Кали-юги.

Конечно, можно возразить, что между Сократом и Заратустрой, возможно, имеется временной разрыв в несколько столетий. (Хотя точное время жизни Заратустры окончательно не определено.) Однако Генон смотрит на временную шкалу с такой высоты, при которой плюс-минус несколько столетий не выпадают из синхронности.

Есть примеры, что называется, поострее. В начале 60-х годов XIX века одновременно начинаются реформы в Российской империи, идёт Гражданская война в США, совершается революция Мэйдзи в Японии, открывается эпоха преобразований в Османской империи, возникает Германская империя (Австро-прусская война, знаменующая её появление, фактически совпадает с окончанием Гражданской войны в Америке и освобождением крестьян в России).

Примеры такого рода наводят на мысль, что исторические события одного порядка, совершающиеся в разных местах мира одновременно, подобны отражениям во множестве зеркал одного человека…

Тем не менее аналогии, которые можно провести между отдельными моментами в дискурсе мейнстрима и в традиционалистской доктрине, до последнего времени не были настолько существенны, чтобы считать, что традиционалистская мысль вышла в «большой свет», – до последнего времени.

Но есть признаки того, что именно в наши дни как раз и наступает это «последнее время». За более чем два десятилетия, прошедших после исчезновения советского лагеря и краха пресловутого «биполярного» устройства мира, мировой социум изменился радикально. С внешней стороны это, конечно, не так очевидно, как те изменения, что произошли в мире после Первой и Второй мировых войн. Однако на внутреннем, сущностном, плане трансформация, проявившаяся в XXI веке, сопоставима с тем, что происходило в веке предшествующем, – и, возможно, даже более значительна.

В 1945 году в глобальном масштабе восторжествовал Либеральный клуб. Либерализм как политическое явление существовал по меньшей мере с XVIII столетия. Это был интеллектуальный и политический процесс, шедший в тени тихо разлагающегося традиционного истеблишмента. Политические партии возникали, парламенты образовывались, масонские ложи превращались в место встреч амбициозных профанов, и к началу XX века традиционный истеблишмент, структурированный в виде сословного монархического общества, казался разночинному большинству населения тогдашних мегаполисов «анахронизмом».

Первая мировая война нанесла тяжелейший удар по этому «анахронизму». Исчезли с политической карты четыре империи: германская Гогенцоллернов, австро-венгерская Габсбургов, российская Романовых и Османский халифат. К тому же в мире возник СССР как новый политический полюс воинствующего левого либерализма с радикальной риторикой, который самим фактом своего появления в одночасье изменил расстановку сил в мире в большей степени, чем предыдущие столетия вялотекущей деградации. Достаточно сказать, что этот зажегшийся на просторах Евразии «красный маяк» стал центром притяжения для всех антитрадиционалистских сил Большого Востока, которые объединились на антиколониальной основе именно под леволиберальным, более или менее марксистским, флагом.

Таким образом, приветствуемые Геноном «остаточные» традиционалисты в странах Третьего мира де-факто оказались в лагере компрадоров, поддерживающих колониальное господство Запада, – что, естественно, не укрепляло их политической позиции в широких массах и отрывало от влияния традиционалистского вектора городскую буржуазию Востока.

Вторая мировая война привела к установлению господства либералов в практически глобальном масштабе. Биполярность реально свелась к противостоянию левого либерализма, ориентирующегося на Москву, и правого либерализма (провинциальных национал-диктатур), мировой столицей которого стал Вашингтон. Европа же, как пристанище наиболее артикулированного традиционалистского Логоса, была вообще оккупирована и поделена между либералами справа и слева – американской плутократией и сталинским «термидорианским» необонапартизмом.

Разумеется, традиционалистский истеблишмент не исчез. Он лишь скрылся под маской политической и социальной «антикварности», которая должна была надёжно вводить в заблуждение либерально-прогрессистское общественное мнение. Церковь, монархия, аристократия – все эти страшные пугала предыдущих столетий, все эти драконы, на битву с которыми «в чисто поле» выходило столько витязей либеральной идеи, – утратили статус реальных противников, превратились в безобидные пережитки, в предмет светской хроники или скандальной жёлтой прессы. В течение послевоенного полувека этот камуфляж помог Традиционалистскому клубу перегруппироваться и восстановить силы – по крайней мере частично.

Крах левого либерализма в виде советского проекта оставил без стратегического прикрытия и правый либерализм, штаб-квартирой которого до сих пор являются США. Политэкономическая трансформация глобальной системы, в которой мир оказался поделённым на бедных производителей и богатых потребителей – при полном господстве финансового капитала над промышленным, – ставит вопрос о конце капитализма гораздо более жёстко, чем это могли в своё время сделать конники Будённого. Либеральный клуб в наши дни получил несколько сильнейших ударов, и хотя ни один из них не оказался до сих пор смертельным, мировой либерализм перешёл к обороне, к арьергардным боям.

«Оборона», «бой» в данном случае – это не метафоры. Полмира сегодня охвачено сетью горячих точек. Это зоны, в которых национальная бюрократия, своими коренными интересами связанная именно с правым либерализмом, пытается отстоять от посягательств мирового правительства эксклюзивное право на кормление с «суверенных» территорий.

Нет никаких сомнений в том, что бюрократические корпорации, стоящие за национальными суверенитетами, в конечном счёте проиграют мировому правительству, которое находится сейчас в процессе оформления прямо на наших глазах. У нацбюрократии просто нет ни экзистенциального, ни организационного ресурса, чтобы противостоять стратегической интриге международной бюрократии, за спиной которой стоит Традиционалистский клуб, – всё тот же старый классический консенсус клерикализма и