Кэйга та, что иссушила его сердце? Все куртизанки были так же красивы, как Кэйга. Конечно, он-то влюблён в Кэйгу, но девушек так много, и каждая из них кажется той самой. «Наверняка протяну чарку и ошибусь. А если уж ошибусь, передавая чарку, точно стану всеобщим посмешищем!» Расстроенный этой мыслью, он посматривал то на одну девушку, то на другую, и, в конце концов, протянул чарку той, что была самой уверенной из всех куртизанок. И это оказалась Кэйга. Кэйга с интересом взглянула на него.

— Восхитительная чарка, не правда ли, — сказала она, подняв чарку и несколько раз повернув её.

Остальные девушки с завистью смотрели на Кэйгу, некоторые вышли из комнаты, а те, что остались, стали на все лады расхваливать Кэйгу.

В это время Нами сказал:

— Господин Уцуномия, когда темнеет, на улицах столицы неспокойно, не желаете ли направиться к себе, а уж завтра снова прийти сюда.

— И вправду, я так много выпил сакэ, что забыл о времени, пора уходить. Прощайте, — ответил Уцуномия и ушёл в свой дом.

Вскоре пришёл и Нами.

— А ты совсем неплохо изобразил Уцуномию. Уж теперь вечером Кэйга обязательно придёт к тебе. Ты должен приготовить гостиную и вообще всё как следует. Смотри, чтобы все эти люди, которые якобы тебе служат, не начали говорить, когда их не спрашивают, что-нибудь вроде «Пропала моя сегодняшняя торговля, всю выручку потерял!» Стыда не оберёшься. Да и сам что-нибудь такое скажешь во сне и покажешься ей грубияном! — предупредил Нами и ушёл.

Как они и думали, лишь только спустились сумерки, Кэйга пришла в дом Уцуномии. Они стали развлекаться. Кэйга думала: «Что-то тут странно. Ведь Уцуномия — даймё, но совсем не такой человек, как я про него слышала. У него нет детей, семьи, в комнате он один, грубый какой-то. Слуги говорят громкими голосами, будто они — ровня хозяину. Очень странно».

Она лежала не засыпая, обдумывая то, что увидела. Уцуномия же, напившись сакэ, только пришла ночь, тут же заснул, широко зевнул во сне и сказал: «Эй, подходи, покупай сельдь-иваси. Беги сюда, не жалей нога, лучшая сельдь-иваси у Гэндзи-обезьяны из Исэ с побережья Акоги!» Кэйга всё поняла. «Так вот в чём дело! Недаром всё это с самого начала показалось мне странным! Не иначе как я дала клятву торговцу сельдью! Что же теперь со мной будет! Ведь скрыть невозможно, все станут говорить, что у меня связь с торговцем сельдью, что я грязная, воняю рыбой. Кто теперь пригласит меня! Придётся мне постричься в монахини и уйти отсюда, куда глаза глядят!» Она залилась горькими слезами. Слезинки упали на лицо Уцуномии, спросонья он подумал, что это дождь, и пробормотал: «Что это, дождь? Эй, слуги, несите циновки!» Сказав это, он проснулся и огляделся кругом. Лицо женщины было красным от горьких слёз. Какой стыд. Уцуномия вспомнил, что бормотал что-то во сне.

— Я много выпил, заснул, не помня себя, кажется, я что-то говорил во сне. Почему ты не спишь?

Кэйга ответила:

— Что ты там бормочешь? Ты же торговец сельдью! Что я теперь стану делать? О, этот проклятый Нами! Всё он!

— Я — судья Уцуномия, и я не знаком ни с одним торговцем сельдью. Первый раз слышу что-либо подобное!

После этих его слов Кэйга хотела выложить всё начистоту, но, желая, чтобы он по-настоящему испытал стыд, стала спрашивать слово за словом.

— Сначала ты сказал во сне «побережье Акоги». Отчего это?

Уцуномия ответил:

— Ах, вот оно что! Понимаешь, я в столице впервые, поэтому сёгун милостиво повелел всячески развлекать меня. Нет ничего редкого в собачьих бегах, или в стрельбе в цель, или в игре в мяч. Самое любимое развлечение в наше время — сочинение рэнга. Сёгун к тому же знает, что я люблю поэзию. Вот и устроили турнир по рэнга[521]. Сасаки Сиро и Ханкай Сиродзаэмон разослали сообщение о турнире, и многие решили принять участие. А записывать стихи попросили младшего брата настоятеля Токудайдзи, тринадцатилетнего послушника, ученика настоятеля Сёрэнъина, всех превзошедшего изяществом письма. Ну так вот, сёгун первым сложил трёхстишие, а дальше все один за другим стали прибавлять свои строчки, и когда прошли круг, последние строчки были такие:

В этой бухте опять и опять

Собирают дрова, варят соль.

Я сочинил так:

На побережье Акоги

Варят соль, собирают дрова.

И забрасывать сети

Рыбаки, как всегда, здесь готовы

И вытаскивать снова и снова.

Понимаешь, мне хотелось схватить самую суть этих строк, и я постоянно думаю об этом, наверное, поэтому я и говорил во сне «побережье Акоги».

Выслушав это объяснение, Кэйга стала спрашивать дальше:

— Кроме этих слов ты ещё сказал во сне «мост» — «хаси»[522]. Ну а это почему?

— Ах, вот как! Что ж… Там были строчки:

Кто не знает этот мост,

Что связует берега.

Есть стихотворение, в котором говорится так:

Тот мост в Митиноку

Хотелось бы мне перейти,

Но сгнили подпорки,

И прервана связь берегов,

И больше не будет тех встреч[523].

И ещё есть такое:

Как смогу повстречаться

Здесь я скрытно с тобой, в Митиноку,

Как смогу перейти

Отонаси — Безмолвную реку

По мосту Сасаяки — Шептанье[524].

Я сначала собирался взять строчки одного из этих стихотворений, но решил, что всем столичным знатокам они известны, в них нет ничего редкого. И я вспомнил такую историю.

Когда-то красавицу по имени Идзуми Сикибу посещал мужчина, которого звали Хосё. Они дали друг другу глубокую клятву. Потом человек по имени Домэй-хоси тоже стал к ней ходить, и она и с ним обменялась любовной клятвой. Хосё узнал об этом и сказал как-то Идзуми Сикибу: «Напиши записку, как я тебе скажу». Идзуми Сикибу спросила: «Какую записку ты хочешь, чтобы я написала?» «Такую: „Я больше не встречаюсь с Хосё, приходи ко мне немедленно. Домэю от Идзуми Сикибу“». Идзуми Сикибу покраснела и сказала: «Нет, то, что ты просишь, совершенно невозможно». Хотя она так и ответила, но Хосё настаивал, и Идзуми Сикибу не могла больше сопротивляться, она написала записку, но, улучив момент, разломила палочку для еды — хаси — на пять частей и послала их вместе с письмом. Домэй-хоси посмотрел и подумал: «Странно, говорится, чтобы