В дореволюционные времена среди русских купцов бытовала поговорка: «Голове подсказывает карман». Как ни удивительно, но, разваливая советскую империю, демократически избранные главы союзных республик (еще раз замечу: почти все они в недавнем прошлом возглавляли региональные компартии), сами того не понимая, руководствовались этой стародавней формулой купеческой рациональности. Их головам тоже подсказывал карман. А подсказывал он, в общем-то, незатейливую мысль: если сохранится союзное государство с его бюрократией, тогда Горбачев и его люди сформулируют правила, по которым повсеместно будут осуществляться рыночные реформы, стержнем которых является приватизация. А что это значит? Что большая часть собственности, ее самые лакомые куски окажутся в кармане у ставленников союзного Центра.

Лишь только дело коснулось дележа всего того, что было создано трудом многострадального советского народа, между коммунистическим Центром и, по сути, все еще коммунистическими региональными элитами возникло неразрешимое антагонистическое противоречие. Лидеры Центра продолжали руководствоваться обветшалыми догмами, тогда как продвинутые регионалы уже мечтали о рынке «для своих». Их интересы не сводились к общему знаменателю. В этом смысле СССР был обречен.

А что было в головах у людей из низов? Происходившее в стране обескураживало, причем даже тех, кому был не по душе «братских народов союз вековой». Люди не могли понять, что происходит: большинство на референдумах голосует за сохранение Союза (даже Украина, и та «за»), а он рассыпается, как карточный домик, и непонятно, по чьей воле и чьей вине. Но это еще не самый главный парадокс того времени. Был и похлеще – среднестатистический советский гражданин, уже размечтавшийся о собственности, но не имевший к ее дележу ни малейшего отношения, с одной стороны, боялся распада страны, а, с другой, надеялся, что после того, как «от нас отвалятся все нахлебники», жизнь станет богаче. В умах воцарилась сумятица. Она и развязала руки правящим верхам, одержимым дележом собственности. В этом смысле СССР был обречен.

Правильно говорят: ждать и догонять – хуже некуда. Вот уже три часа томлюсь в ожидании известий из приемной Горбачева. Сижу и ничего не делаю. Не потому что не хочу – не могу. Не думается, не пишется, не читается. Хоть ты меня убей! Чтоб чем-то себя занять, перебираю ксерокопии статей из разных газет и журналов, которыми Валентин Сергеев, руководитель отдела информации, доставшегося нам в наследство от Совета Министров РСФСР, каждодневно заваливает президента и его помощников. Иногда он копирует всю статью, иногда только ту ее часть, на которую считает нужным обратить внимание руководства. При этом копии распечатывает на огромных листах формата А2 с двукратным увеличением текста, будто все мы тут подслеповатые старцы. К чему этот бессмысленный труд и расход бумаги, непонятно. Нам каждое утро на стол кладется увесистая пачка свежих газет и журналов. Хочешь узнать, о чем пишет пресса, возьми да почитай. Если не сами заметки, так хотя бы заголовки. По крайней мере, будешь иметь собственное мнение, а не то, что тебе подспудно навязывает демонстрирующий служебное рвение маленький столоначальник. Что касается Бориса Николаевича, то он с некоторых пор вообще не берет в руки газет. О публикациях в них ему докладывают, причем с комментариями, соответствующими эрудиции и интересам докладчика.

Казалось бы, еще только пять часов вечера, а над Кремлем черное ночное небо с тускло мерцающими холодными звездами. Днем прошел сильный снегопад, и теперь по залитой электрическим светом и искрящейся морозными брызгами Ивановской площади, попыхивая выхлопными трубами, кругами ползают две пузатые снегоуборочные машины. Сколько еще ждать? Час? Два? Или вообще до первых петухов? Да и дождусь ли? А то ведь иной раз бывает у нас и такое – вышел шеф с переговоров усталый, сел в машину, а охранник, словно змий-искуситель, нашептывает: вам, Борис Николаевич, необходимо отдохнуть, расслабиться. Мы его ждем – не дождемся, а он уже где-нибудь на теннисном корте, или в бане, или на охоте, или еще где. И все наши планы летят в тартарары. До завтрашнего дня. А может, и до послезавтрашнего.

О чем они там с Горбачевым так долго беседуют? Хочется уже какой-то определенности. Об уходе Михаила Сергеевича как о деле, вполне решенном, у нас поговаривают чуть ли не с начала декабря, а он все еще в Кремле. Я уж столько раз слышал про «со дня на день», что и со счета сбился. Может, сегодня все разрешится? Если «да», то с этого дня Россия окончательно перестанет быть коммунистической. Ситуация чем-то напоминает отречение Романова в пользу брата, великого князя Михаила: подписал царь высочайший Манифест, и Россия навсегда перестала быть самодержавной. И началось! Другие порядки, другие нравы, другие представления о добре и зле. В общем, другая страна. Так, думаю, будет и на этот раз. Утонем в хаосе. И не потому что Горбачев правил по уму, а Ельцин не сможет – Россия не переносит радикализма, особенно в том, что касается Власти. Политические нити, коими сшито лоскутное одеяло под названием Советский Союз, похоже, сгнили. А что нас ждет в ни к чему не обязывающем Содружестве? Пес его знает!

Видно, не я один мучаюсь томительным ожиданием. Лев Евгеньевич Суханов не часто жалует меня своими визитами, а тут снизошел:

– Чайком не угостишь? – по лицу коллеги чувствую, ему хочется рассказать нечто сугубо конфиденциальное, и не ошибаюсь: – Совсем Мишка нашего шефа замучил! Уже который час выторговывает для себя всякие блага: это ему оставь, то сохрани, оттуда не выгоняй! По моим сведениям, еще часа полтора-два будет торговаться.

– И чем все закончится?

– Готовь для шефа поздравительную речь! Вечерком пригодится.

Не скрою, меня подмывает поинтересоваться источником столь конфиденциальной информации о переговорах, но сдерживаюсь, поскольку знаю ранимость Суханова в этом вопросе. Да и поинтересуйся я, реакция заранее известна – ответом будет загадочная усмешка. Он вообще частенько намекает коллегам на особые отношения с Ельциным. Но всем известно, что тут он выдает желаемое за действительное. Год-два назад это и впрямь было так – никто другой не знал о каждодневных делах шефа столько, сколько знал он. Сейчас же его адьютантско-камердинерские функции принял на себя Коржаков, а посему значение Суханова для президента заметно снизилось и стало ничуть не выше, нежели остальных помощников. Чувствуется, что Лев Евгеньевич ностальгирует по временам Госстроя СССР, когда у опального Ельцина, кроме него, никого больше не было. Тогда он был един во всех лицах – и чтец, и жнец, и на дуде игрец. Ныне все это в прошлом, причем невозвратном. И чтоб как-то поддержать угасающий миф, Суханов не снимает с лица маску многозначительной таинственности, а в разговорах, намеками и полунамеками, дает понять, что между ним и Ельциным существует неведомая нам, его коллегам, почти сакральная связь.

Едва большие напольные часы, стоящие тут со времен Берии, пробили половину восьмого, загудел телефон внутренней связи с наклейкой «Приемная». В голосе секретаря не чувствую никаких эмоций:

– Шеф будет через четверть часа. Велел всем собраться у него в кабинете.

Что-то не очень верится, что «всем» – это и впрямь всем. Если хочет рассказать о результатах своей долгой беседы с Горбачевым, едва ли станет это делать в присутствии большого числа сотрудников. Такое вообще не в его правилах. Во всем, что касается внутренней жизни президентской администрации, наш шеф отдает предпочтение камерным отношениям. Ответственных работников аппарата, с которыми общается напрямую, что называется, с глазу на глаз, наберется не больше десятка. А уж если тебе дозволено по какому-либо поводу откушать рюмку-другую в его личных апартаментах – это вообще признак особой приближенности и высочайшего доверия. Такого удостаиваются единицы.