попросил: «Сарбазан, выйди, не видишь, нам и так мало места здесь», – и Сарбазан вышел. Таким образом, решение было принято в отсутствие главных исполнителей.

Вчера вечером уже во время нашего товарищеского ужина было слышно, что ветер набирает силу. Сильная поземка перешла в низовую метель. Отсутствие снежных юбок у внешнего чехла нашей палатки приводило к тому, что летящий снег легко проникал в пространство между наружным и внутренним чехлами и скапливался там. Мы были вынуждены периодически осаживать его наступательный пыл, стряхивая его вниз ударами кулаков по поверхности внутреннего чехла в местах наиболее интенсивного скопления снега. Но вскоре эта мера перестала быть эффективной: снег накопился по всему внутреннему периметру палатки и уровень его продолжал неуклонно расти. В 21 час, когда все гости разошлись по палаткам, я выбрался на улицу на очередной метеосрок. Ветер явно усилился, но все еще не был штормовым. Мне показалось, что сильно потеплело. Доверяя своему испытанному носу больше, чем термометру с подозрительной шкалой Фаренгейта, я решил проверить термометр, хотя бы по одной точке – точке замерзания воды. Забравшись в палатку, я быстро приготовил смесь снега с талой водой и измерил ее температуру. Каково же было мое удивление, когда вместо положенных 32 градусов по Фаренгейту, соответствующих испытанному нулю по Цельсию, я увидел на шкале термометра только 24 градуса! Да, он явно занижал температуру и делал нашу жизнь еще более трудной, а радиорепортажи более героическими! Чтобы не расстраивать предводителя, очень болезненно относившегося ко всякого рода повышениям температуры и ослаблениям ветра, я решил потихоньку разобраться с этим феноменом сам. Уже первого взгляда на термометр было достаточно, чтобы понять причину явления.

Спиртовый столбик был разорван в нескольких местах, очевидно, от постоянной тряски. Один из самых доступных способов восстановления целостности спиртового столбика – это плавный нагрев термометра до воссоединения его разобщенных частей. Мне удалось довольно быстро соединить столбик в его низкотемпературной части, но верх его в районе отметок 90 и 100 градусов все еще не поддавался. И вот тут-то Фаренгейт сыграл со мной злую шутку. Я, воспитанный в лучших традициях советской температурной школы, которая зиждется на двух краеугольных камнях температурометрии: точка кипения воды – 100 градусов, точка замерзания – нуль!

И вот теперь, надеясь подогнать столбик своего термометра к отметке 100, я опустил его в практически кипящую воду… Красный столбик сначала на мгновение замер, а затем с негодованием бросился вверх и, столкнувшись с запаянной верхушкой колбы, гневно с легким щелчком выплюнул ее в мою кружку. Эффект был потрясающим! Некоторое время я тупо смотрел на вполне целый термометр с идеально заполненным красным спиртом капилляром. Как это могло случиться?! Четвертый термометр за экспедицию! И все это было моих рук делом! Я мысленно проклинал себя, Цельсия, Фаренгейта и всех тех, кто как-то причастен к одновременному существованию различных систем единиц измерения, досталось и фунтам, и ярдам, и футам, и милям, и градусам, а кое-что, по-моему, перепало и шиллингам с пенсами, но я вовремя остановился. Конечно же, 100 градусов по Фаренгейту – это примерно 35 градусов по Цельсию, а я его кипятком нашим, настоящим, где умещается по меньшей мере 240 красных от злости маленьких фаренгейтов. Но, увы, этому конкретно термометру уже нельзя было помочь ничем кроме, как остудить его, упрятав в снег где-нибудь метрах в двадцати от палатки, что я и намеревался сейчас, пока никто не видит, сделать. И сделал, не вызвав никаких подозрений со стороны готовившегося ко сну предводителя, привыкшего к моим частым выходам из палатки. Погода ухудшалась на глазах. Плохо различимые сквозь пелену летящего снега палатки казались какими-то особенно съежившимися, жалкими и необитаемыми. Собак можно было едва распознать по вытянутым в линию равноудаленным снежным холмикам. Им предстояла нелегкая ночь, впрочем, как вскоре выяснилось, и нам тоже…

Когда я, расстроенный потерей термометра (вопреки общепринятому мнению, что частые потери притупляют чувство сожаления по их поводу, у меня с потерей каждого термометра, это чувство, напротив, обострялось), залез в свою палатку, Уилл уже спал. Я сразу обратил внимание на некоторое изменение привычной конфигурации потолка. Наветренная юго-восточная сторона палатки, у которой лежал предводитель, прогнулась под тяжестью набившегося между чехлами снега. «Если ветер не ослабнет, то потолок может и не выдержать», – подумал я, залезая в спальник, но усталость после непривычно долгого отдыха и некоторая растрепанность чувств, вызванная безвременной кончиной термометра, отогнали прочь дурные предчувствия, и я уснул. Однако спать пришлось недолго. Около часа ночи я проснулся из-за какого-то шума с половины предводителя. Одного взгляда в его сторону было достаточно, чтобы понять, что мои худшие опасения начинают сбываться. Потолок палатки непосредственно над Уиллом провис настолько, что тот мог бы без труда достать его рукой, если бы вдруг высунул ее из спальника. Предводитель, которого, судя по его беспокойному ворочанию и кряхтению, терзали какие-то смутные предчувствия надвигающейся беды, благоразумно не высовывал из мешка ни рук, ни головы. Надо было срочно что-то предпринимать, чтобы остановить процесс погребения предводителя на полпути до финиша. Первым делом я вылез из мешка и угостил потенциальную жертву разгулявшейся стихии столь любимым ею шоколадом, для чего мне пришлось изрядно пошарить рукой в изголовье его спального мешка с тем, чтобы отыскать скованный отчаянием рот предводителя. Затем я выбрался из палатки для оценки обстановки и сразу же пожалел о том, что не переоделся. Мой дивный спальный костюм, который я берег как зеницу ока и надевал только на свидания со спальником, моментально был залеплен летящим с востока снегом. Поскольку я был еще совсем тепленьким, прямо с постели, снег этот таял, и я, естественно, быстро промок. Но отступать было поздно и некуда. Наша палатка, изяществом и женственностью форм которой мы так гордились, не выдержала суровых ударов стихии и, что называется, прогнулась, вопреки призывам Макаревича, под окружающий ее «изменчивый мир»! Обращенная к ветру ее восточная сторона была сильно вогнута внутрь, трубки каркаса еще недавно отзывавшиеся в наших руках приятной и все побеждающей упругостью, приобрели какую-то замысловатую форму. К счастью, все оттяжки были целы. Я подтянул их, как мог, и решил на этом ограничиться, поскольку, стоя на ветру во влажном спальном костюме при температуре минус 10 градусов, страшно замерз. Доложил ситуацию предводителю и мы решили… все-таки попытаться уснуть и дотянуть до рассвета, ибо и в Гренландии, как у нас в России, утро вечера мудренее.

Все-таки как «велик и могуч» наш русский язык! Взять хотя бы это слово «мудренее». Стоит только перенести слегка