иные предаются забавам, они кажутся увлеченными важным делом; пока иные должным порядком обращаются к делам, они пребывают в праздных забавах. Пока у иных на лицах безоблачность праздничного веселья, эти носят на лице какую-то непогоду неприязненной суровости. Иные воплощают внутреннюю повадку гордыни в сдержанности внешнего поведения: откинувшись назад, глядят на небо, как будто презирают земное; их глаза пренебрежительно отведены в сторону, брови нарочито подняты, подбородок надменно выдвинут, они стоят подбоченясь. Даже их ноги отведывают земли лишь легким касаньем носка. Иные же изнеживают свои тела женственной холей: собор своих кудрей они с помощью гребня к такому согласию приводят, что даже легкий ветерок не породит в них беспорядка. Они обстригают волокна пышно разросшихся бровей попечительными щипчиками или выкорчевывают излишки из их рощи. Против растущей бороды они устраивают частые засады бритвы, чтоб не осмеливалась расти даже самую малость. Руки сетуют на тесноту рукавов; ноги заключены в тесных узилищах башмаков.

Увы! откуда эта спесь, эта гордость у человека, чье рождение тягостно, чью жизнь разрушает мучительный труд, коего мучительность еще мучительней заканчивается необходимостью смерти; чье бытие мгновенно, жизнь — кораблекрушение, мир — изгнание; от коего жизнь ушла или сулит уйти, а смерть подступила или грозит подступить?

От Гордыни рождается дочь, получившая в наследство материнскую злобность. Это Зависть, что сокрушает людские души разъедающим грызением беспрестанного злословия. Это червь, от чьего укуса здоровье ума, занедужив, чахнет и гноится, неиспорченность ума тлеет и трухлявеет, покой ума растекается в тяготах. Это гость, который, у своего гостеприимца гостящий не как подобает гостю, сокрушает своего гостеприимца обитель. Это владение, дурно владеющее своим владельцем, которое, напускаясь на других с лаем злословия, душу своего владельца куда глубже тревожит внутренним укусом.

Зависть позволяет жалам своего ожесточенного злословия не язвить тех, кого поглотила преисподняя пороков, кому разум Природы отказал в телесных дарах, кого безумие Фортуны изблевало в нищету. Но если кто плавает в стремнине богатств с Крезом, рассыпает казну с Титом[1049], в красе спорит с Нарциссом, гремит мужеством с Турном[1050], с Геркулесом верстается в силе, с Гомером упивается Пегасовым нектаром[1051], с Платоном созерцает философию лицом к лицу[1052], с Ипполитом запечатлевается печатью непорочности, — против таких истощает она всю груду своих злословий. Ведь смелость она приписывает неистовству безрассудства, а благоразумие превращает в изворотливую лживость или в напыщенное многословие. Из-за ее злоречия и стыдливость падает до позлащенного лицемерия.

Этот гной Зависти гноит многих, кто, силясь стереть блеск чужой славы, сперва чувствует ущерб своей порядочности. Чужое благоденствие почитают они своим бедствием, чужое бедствие — благоденствием. В чужом веселии они унывают, в чужом унынии веселятся. Они измеряют свое богатство чужой бедностью, свою бедность — чужим богатством. Они силятся или помрачить безоблачность чужой славы облаком своего злоречия, или украсть у другого похвалу одной молчаливостью. Они или загрязняют истую чистоту чужой безупречности, или смешивают с истиной закваску лжи.

О скорбь! какое чудовище чудовищней зависти, какой вред вредоносней, какая вина виновней, какая мука мучительней? Это бездна заблудшей слепоты, человеческого ума преисподняя, стрекало соперничества, жало распри. Что такое внушения зависти, как не враги нашего покоя, сподручные умственного разорения, бессонные неприятели смущенной души, чужого счастья соглядатаи? Что пользы человеку, если ему безоблачность благоденственной Фортуны приязнствует, если его тело наслаждается красою пурпура, если его ум блещет сиянием мудрости, когда грабеж неприязненной зависти, разграбляя богатства ума, безоблачность благоденственной Фортуны обращает в тучи злосчастия, а золото красоты сводит в окалину безобразия? когда славу благоразумия бесславит ревность бесславная?

Но если кто хочет отогнать ржавчину ревности, моль зависти от сокровищницы ума, пусть через сострадание найдет свою скорбь в чужой скорби, через сорадование сделает чужую радость своей, в чужом достатке полагает свое богатство, в чужой нищете оплачет свою нищету. Если видишь, что чужая порядочность чествуется в обрядах славы, праздничный день похвалы не превращай своим злословьем в непраздничный, но пусть в дневном свете твоего свидетельства светоч чужой порядочности блещет прекрасней, вынесенный на люди. Если же видишь людей, злоречиво облаивающих титло чужой славы, удались от стаи лающих псов или, преткнув их предостережением, затупи им языки, сделай тщетным лай, сотри язвительные зубы, обессиль укусы злоречья.

К приведенному перечню пороков Лесть прибавляет свою долю злобы. Этой чумы заразою поражаются те, кто подле государей, — дворцовые псы, мастеровые угождения, ковачи хвалы, гончары лживости. Это они велеречивой трубой одобрения звенят в уши богачам, они изрыгают соты медвяной лести, они, чтобы ухватить подарок, радеют умастить главу богача елеем ласканья, под ухо прелатам подкладывают подушку похвалы, отряхивают с их платья мнимую пыль, тщательно снимают перышко с ризы, на которой ни перышка нет. Нищенскими похвалами они выкупают поступки богачей, на которые молва плюет в негодовании. Они ставят хвалу в зависимость от щедрот, благосклонность — в зависимость от подарков, провозглашения льстивой молвы — в зависимость от награды. Ведь если в даре богача блещет поток щедрости, льстец весь изливается в похвале щедрости; если же дар богача отзывается окоченением зимней скупости, скупой на хвалу льстец холоден в дарах прославления. Но если кажется, что описание дара требует тимпанов хвалы, поэт лести напыщается в высокопарном слоге прославления. Если же нищие дары клянчат помощи у доброй славы, этот человек унижает достоинство, о коем возвещает, приниженным слогом, ибо где держит речь высокость даров, льстец из сокровищницы своего сердца изрыгает лицемерные хвалы, призрачную славу, легкие лжесвидетельства.

Ведь даже если тот, за кого поднимают голос его дары, будет опрокинут столь великой бурей бесславия, что в нем едва уцелеют обломки природных дарований, льстивые стихи выдумают для него притязание на красоту. Крохотные пределы его малодушного сердца они лживо объявят палатами великодушия; низменные норы бездеятельной скупости вознесут до крайней щедрости; низость плебейского рода лживо украсят титлом Цезаревой знатности.

О чем же еще говорить? Если даже в человеке, никакой добродетелью от пороков не искупленном, всякий вид порочности найдет себе пристанище, если дар выступит посредником, наемный льстец придаст нежную расцветку обличью порока, набросив на него ризу одобрения. Напротив, если сияет в чьем-то лице полдень истой красы, блещет язык серебряными перлами витийства, лучится чертог ума убранством добродетелей, и все же если искусник лести не ждет благоволенья даров, то к свету такой порядочности он силится примешать облака отвратительных пороков.

Что же такое Лести притирание, как не даров вымогание; что потеха с похвалами, как не насмешка над прелатами; что славы сияние, как не их осмеяние? Ведь хотя обычно речь