— верный толкователь разумения, слова — верные души изображения, лицо — знаменье желания, язык — пророк ума, льстецы отделяют от желания лицо, от души слово, от ума язык, от разумения речь широким промежутком несовпадения. Ибо улыбаются они внешней побелкою хвалы многим, над коими потешаются внутренней ухмылкою ума. Снаружи ласкающим одобрением восхваляют они многих, кого внутри обманывают опровергающим осмеянием. Снаружи рукоплещут с девическим видом, внутри язвят скорпионьим жалом. Снаружи изливают медвяный ливень лести, внутри извергают злословия бури».

Тогда я, сдерживая непрерывное ристание ее рассказа, сказал: «Я хотел бы, чтоб городок моего ума оснастила ты разумными укреплениями твоей науки противу фурийного воинства этих пороков».

Тогда она:

XV

«Чтоб из-за Сциллы омута жадного[1053]

Не кануть в безднах похоти сумрачных,

Браздою меры нёбо взнуздай свое,

Плати утробе дани умеренней.

Скудней пусть льются ливни Лиэевы[1054]

Проходом глотки; чашу ты Вакхову

Впивай скупее, чтобы казалося,

Что лишь лобзают чашу уста твои.

Пускай гордыню Вакха вода смирит,

10 Умерят реки Вакхово бешенство;

Пускай с Лиэем вступит Фетида в брак[1055],

Чтоб самовластье мужа стянуть уздой.

Пускай трапеза редкая, скромная

Растопчет ропот плоти заносчивой,

Чтобы слабее впредь угнетал тебя

Тиран, надменно в плоти сей правящий.

Дай Купидону цепкому праздным стать.

Узду влеченья ты обуздай в себе,

Да жало плоти[1056] слабнет, коснящее,

20 Да обретется духу служанкой плоть.

Задвижки к двери взгляда прибавь своей,

Взнуздавши очи, чтобы с бесстыдною

Не рыскал ловлей взор их, вовне уйдя,

И о добыче вести не нес уму.

Коль опьяняет души к стяжанью страсть,

Пусть гонят деньги из помышленья вон,

Пускай тщеславье чует триумф ума,

Пусть Купидона шея преклонится.

Пускай подолгу запертыми в мошне

30 Не будут деньги, в праздной сонливости,

Без пользы людям — пусть они бодрствуют,

Служа богатым, стражею честности.

Коль час приспеет, место потребует,

Пусть погребенны груды поднимутся,

Пускай извергнет все из себя кошель.

Пусть служит всякий дар справедливости.

Попрать коль хочешь шею кичения,

Тщеславья вихри, дух наш крушащие,

Помысли тяжесть тленного жребия,

40 Заботы жизни, смерти апокопу».

XVI

Когда речь Природы выступала этой тропой особого наставления, вот, муж предстал нашим очам, явившись с чудесной внезапностью, без всякого предварительного знака. Казалось, он не подвержен закону никакого возраста: то цвел он весною юношеских лет, то черты зрелого возраста говорили о его серьезности, то казалось лицо его распаханным бороздами старости. И как лицо его зыбилось, замещая один возраст другим, так и его неопределенную стать то более сжатая мера удерживала в скромности, то определение уравновешенной средины увеличивало скудный его рост, то, с дерзостным размахом вздымаясь, соперничал он с высочайшими из исполинов[1057].

В лице его ни следа не показывалось женственной мягкости, но только мужественного достоинства царила властность. Лицо его ни ливнями плача не заливалось, ни от игривого смеха не яснело, но, тому и другому чуждое, немного больше склонялось к слезам. Волосы, однако, вступившие в перемирие с беспорядком, свидетельствовали о прилежании искусного гребня. Они были убраны с умеренным тщанием, чтобы, начни они блуждать в необычной прическе, не показался он опустившимся до женственной изнеженности. И чтобы пространство лба не было погребено под облаком локонов, кончики прядей ощутили укус ножниц.

Лицо его, как требовало мужественное достоинство, не было лишено ни одной из щедрот красоты. Его подбородок то произрождал первый пушок, то удлинившейся окаймлялся бородой, то зрелся заросшим пышным руном бороды, то суровая бритва постигала бороды его излишки.

Кольца, звездами камней украшенные, озаряя руки чрезвычайным сиянием, являли собою новое солнце. Одежды, казалось, то плебействуют простой выделкой грубой материи, то горделиво выказывают искуснейшую работу по отменному материалу. На них изображенные истории представляли обстоятельства супружества, однако копоть древности заставляла начертанные образы едва дышать. Но все же язык живописи возвещал там священную верность брака, миротворное единство сожительства, неразрывную связь обручения, нерасторжимые узы супружества. В сей книге живописания туманно читалось, какое ликующее торжество приветствовало начало брака, какою бракосочетание сопровождалось сладостью мелодии, какое особое собрание сотрапезников веселилось на свадьбе, какою всеохватною Кифереиной радостью заключилось празднество.

Стройное множество искусных музыкантов украшало появление помянутого мужа, но сии искусники, отражая в себе печаль своего начальника, обрекли молчанию свои инструменты, а посему они, в цепенящем безмолвии безъязыкие, казалось, лишь вздыхали и стенали.

Когда близость места привела его в соседство с Природой, та приветствовала его по имени, даровав ему лобзание. По указанию его имени и по красноречивым знакам прочих обстоятельств я узнал в пришедшем Гименея, коего Природа, поставив одесную, одарила почестью своей десницы.

Пока меж Природой и Гименеем совершалась некая радостная беседа, вот дева, всё ласкающая зарею своей красоты, явившись внезапно и нежданно, по направлению ее пути, казалось, желала войти в наше общество. В красоте ее являлось торжество столь великой искусности, что ни в чем не погрешил усовершенствующий перст Природы. Лик ее не нуждался в лицемерии заемных красок, но десница всемогущей Природы чудесною прививкой посадила на ее лице розу, спорящую с лилией. Глаза ее, вышколенные простодушной скромностью, не совершали дерзких вылазок развязности. Губы, хранящие природную свежесть, не были истомлены поцелуями и, казалось, не познали введения к лобзаньям Венериным. Но лицо ее, точащее слезы, можно было подумать, терпит крушенье в слезном потоке. Гирлянда, собранная из лилий, сочетанных супружеством переплетения, украшала голову ее своим убранством. Но блеск лебяжьих ее волос, гнушаясь искать помощи у лилейных блистаний, хвалился опровергающею белизною.

Одежды ее, со своими снегами, возразили бы оной белизне более основательными доводами, если бы живопись, различные цвета привлекши, ее не затемнила. На сих одеждах изобретательной живописью было выткано, как Ипполитово целомудрие, огражденное стеною постоянства, стояло твердо, отражая мачехиной похоти нападения. Там Дафна, чтобы осталась несломанною задвижка девичьих ее дверей, бегством отгоняла Фебовы соблазны. Там Лукреция урон оскверненной стыдливости уничтожала прибылью кончины. Там в зерцале живописи я мог созерцать зерцало Пенелопиной чистоты. И чтобы мне тропою краткого рассказа охватить разнообразную многоречивость живописи, ни одной дочери Чистоты не отказало в ее доле похвалы прилежное искусство.

Отменная золотая печать, украшенная звездным сонмом яшм, сияла, как дневной свет, на деснице оной девы.