Сидя на ее шуйце, горлица настраивала лиру голоса на сетование о своих несчастьях в элегической песни. Ватага юниц, из коих ни одна, казалось, не резвилась в Венериной школе, пришедшая, чтобы облегчить ей путь и предложить покорную службу, тесно ступала за нею. Когда Природа заметила деву, оказавшуюся близ нее, то, величавой поступью двинувшись ей навстречу, вступлением приветствия, предварением лобзания, обручением объятия выказала внутреннее чувство. И когда имя ее выяснилось из вступительного приветствия, я узнал, что пришла и стала с нами Чистота.

А пока Природа ласково занимала ее отрадной беседой, вот показалась матрона, которая, подчиняя поступь правилам скромности, прямо к нам держала путь. Рост ее был заключен в пределах умеренности. Возраст ее стремился к полуденному часу жизни, но жизненный полдень не был помехой заре ее красы. Стужа старости силилась окропить своими снегами ее волосы, коим та не позволила девически падать по плечам беспорядочными волнами, но строгостью тесьмы обуздала их блуждания.

Ее одежды не гордились славою благородного материала и не оплакивали изъяны его низменности, но, подчиняясь законам средины, ни удалялись от поверхности земли, обрезанные чрезмерно коротко, ни выстилали лик земли излишними частями, но касались ее кратким лобзанием. Ибо пояс, умеряя спадание ризы, призывал ее чрезмерность к порядку. Ожерелье, охраняя преддверье ее груди, запрещало руке войти. На одеждах живопись собственною верностью писаний наставляла, какое обрезание должно быть в людских речах[1058], какое ограничение в делах, какая во внешности скромность, какая в поведении безмятежность, какое в еде обуздание уст, какое в питье усмирение горла.

Спешно двинувшись навстречу, Природа радостно приняла помянутую деву, немногими спутницами окруженную, обилие своей любви выразила эпилогом многочисленных лобзаний и благоприятным знаменьем отменных приветствий, а ясное свидетельство ее имени свидетельствовало о счастливом приходе Умеренности.

Пока Природа воздавала почет присутствующей Умеренности дарами дружеского приветствия, вот показалась женщина, чьею блистающей красой умноженный, материальный день горделиво явил свой лик ясней прежнего: поспешая в пути, она направляла к нам стезю своих стоп. Стать ее, людской скудостью пренебрегающая, правильно превосходила правило человеческого роста. Голова ее не делала лицо энклитическим, клонясь униженно к земле, но на прямой шее, вперив очи в небеса, посылала взор ввысь. Облик ее изваяла Природа с такой искусной отделкой, что сама могла дивиться в ней прилежанию своего мастерства.

Диадема, не искупающая нищету искусства превосходством материала и не возмещающая отменным искусством грубость материала, но и в том и в другом обнаруживающая несравненную знатность, горела на ее главе, не уязвляемая никакой чертой разрушения. Золотые ее волосы, пламенней приятного огня, казалось, негодовали, давая место золотой диадеме. Не усеченные прилежными ножницами, не собранные в вязанки кос, но наслаждаясь отлучающимся уклонением, выходя за пределы плеч, они, казалось, нисходили к нищей земле.

Ее руки, не испорченные ущербной короткостью, но выходящие в добрую длину, казались не возвратными к себе самим, но к тому, что перед ними, переходными[1059]. Ее пясти, не сжатые крепко, но развернутые и широко раскрытые, посвящали себя делам щедрости. Одежды ее, стяжавшие себе материалом золотые и шелковые нити, сопряженные поцелуем сплетенья, дабы тонкость работы не уступала благородству материала, отмечены были таким искусством, что верилось, не вещественная, но наднебесная длань тут трудилась. На сих одеждах правдоподобное живописание изощренным обманом своего мастерства осуждало позорною анафемой людей, отягощенных ославленным преступлением алчности, а сынов Щедрости, отличенных возвещающей славой, наделяла благословением.

Когда помянутая женщина, лишь тремя прислужницами окруженная, ускоряла свой шаг, Природа, поспешно выступив, дабы приязненно встретить ее появленье, перемежала лобзанья приветствиями, прерывала приветствие лобзаньем. И когда красы ее отменное изящество, поведения ее особое вежество, движений ее своеобычность ясно возвестили приход Щедрости, имя ее, звуча в приветствии, вывело мою уверенность из облака сомнений.

Пока Природа совершала для Щедрости обряд первоначальных приветствий и искреннего дружества, узрелась девица, с медленною поступью усталых стоп, с безмятежной ясностью голубиного лика, со сдержанной скромностью средней стати, направляла к нам своего черепашьего шага умеренность. Обаяние ее красы шло на защиту скромной ее стати. Краса ее не была заимствована у лживых ухищрений людского искусства, но, прядая из живого ключа Природы, овеяла все тело убранством миловидности. Волосы ее были так укусами ножниц обрезаны, что фигура усечения почти превращалась в порок. Блуждающие в каком-то перекрещивании, спутавшиеся в неразрешимый клубок, кудри, похоже, меж собою спорили. Голова ее, низко склоненная, униженно глядела в землю.

Одежды ее, от природного цвета их материала не отчужденные подделкой наложенного цвета, почти сельскую простоту материала уравновешивали искусностью работы. Там в вымышленных рассказах живописи было написано, как в каталоге добродетелей Смирение сияло стягом отличия, Гордыня же, из священного собора добродетелей исключенная клеймом отлучения, осуждена была на ссылку последнего изгнания.

Приближающейся деве идя навстречу с ревностной поспешностью, Природа, услащая яство своего приветствия приправою лобзанья, явила лик глубокой приязни. Из особых ее черт сделался для меня ясным приход Смирения.

Пока Гименей и помянутые девы, беря пример с лица Природы, придавали своим лицам выражение внутреннего сетования и тщились воспроизвести идею внутренней скорби в образах внешнего плача, Природа, предвосхищая его слова своими, молвит: «О единственные светочи людской темноты, утренние звезды закатного мира, особливые доски для терпящих кораблекрушение, несравненные гавани от мирских бурунов, полнотою глубочайшего понимания я понимаю, какова вашего собрания вина, по какому случаю ваше появление, какая причина сетованию, какое скорбям начало. Ибо люди, наделенные лишь внешностью человечества, внутри же искаженные безобразием звериного непостоянства, коих себе на горе облекла я хламидою человечества, покушаются лишить вас наследства, отчины земного жительства, захватывая себе господство над всей землею, вас же понукая вернуться в дом ваш небесный[1060]. Когда охватывает пожар соседскую стену[1061], меня это тоже касается, и потому, вашему страданию сострадая, вашей скорби соскорбя, в вашем стоне я слышу мой стон, в вашем бедствии мой урон нахожу.

Итак, не пренебрегая ничем относящимся к делу, следуя за своими собственными целями, насколько я в силах простереть длань моего могущества, я поражу людей наказанием, сообразным их греху. Но поскольку я не могу выйти за пределы моей силы, и не в моей способности совершенно искоренить яд этой чумы, я, следуя правилу моей силы, наложу клеймо анафемы на людей, попавших в ловушки помянутых пороков.

Надлежит мне спросить Гения, прислуживающего мне в жреческой должности, дабы он, поддерживаемый присутствием моей судебной власти, одобряемый вашим согласием, пастырским жезлом отлучения удалил их из перечня природных вещей, из пределов моей юрисдикции. Для сего посольства Гименей будет самым подходящим исполнителем: у него сияют