Вторая часть была собственно грамматическая, и из дошедших до нас ее отрывков следует, что Спиноза рассматривал иврит не как «святой язык», на котором написан Ветхий Завет и на котором думали авторы по меньшей мере части книг Нового Завета, а как обычный язык со своими естественными законами построения и развития.

Некоторые ретивые еврейские авторы делают отсюда вывод, что Спиноза предчувствовал, что настанет день — и иврит снова станет живым разговорным языком, и хотел своей «Грамматикой» приблизить это время. Они напоминают, что Спиноза не исключал возможность возрождения Еврейского государства, но обусловливал такое возрождение отходом евреев от религии, которая, по его мнению, с одной стороны, сохраняла их как народ, а с другой — сковывала политическую инициативу.

Таким образом, Спиноза им видится едва ли не предтечей Элиезера бен Иегуды, вернувшего ивриту статус языка живого общения.

Увы, и эти домыслы выглядят спекулятивными. Вероятнее всего, Спинозой при написании «Извлечений из грамматики иврита» двигали существовавший среди протестантов Голландии немалый интерес к «святому языку» и желание читать Библию в оригинале.

В итоге Спиноза попытался уподобить ивритскую грамматику латинской и, одновременно, представить ее в той же «геометрической форме», в какой написаны «Принципы философии Декарта» и «Этика».

В принципе, это было вполне возможно, так как иврит — это язык, в котором правит железная логика й случаи исключения из правил крайне редки. Но в то же время уложить иврит в прокрустово ложе латинской грамматики невозможно — иные способы передачи падежных форм существительных, иные каноны склонения глаголов и т. д.

Савелий Ковнер считал весьма прохладное отношение к «Извлечениям из грамматики иврита» всех исследователей наследия Спинозы совершенно неоправданным.

«Спиноза, — писал он, — первым попытался логически объяснить законы еврейского языка и изложить грамматику последнего на манер грамматики других языков, без всяких затей и хитросплетений, которые господствовали в ней до его времени. Он первым стал смотреть на еврейский язык как на живой организм, далеко выходящий за пределы Библии. Сколько нам известно, отрывок этот еще не переведен ни на какой язык. Даже Ауэрбах, этот добросовестнейший из переводчиков Спинозы, почему-то считал лишним дать этому отрывку место в своем труде. Такое невнимание непростительно, особенно со стороны так называемых «hebraisants» и всего более со стороны еврейских ученых, достаточно сведущих в латинском и еврейском языках, чтобы суметь передать грамматику Спинозы на языке, для изучения которого она собственно написана»[293].

Сам Ковнер до первого перевода ивритской грамматики Спинозы на иврит не дожил — этот незавершенный труд Спинозы на языке его предков впервые был издан в Варшаве только в 1902 году.

Наконец, самая большая загадка связана с начатым Спинозой переводом Библии на голландский язык. Колерус уверяет, что Спиноза закончил перевод Пятикнижия, но незадолго до смерти сжег его.

Что могло подвигнуть философа на такой шаг? Какое послание было заложено им в этом жесте потомкам?

Этого мы тоже уже никогда не узнаем…

«Боюсь, господин Спиноза нас скоро покинет. Болезнь, унаследованная от матери, причиняет ему ужасные боли. С каждым днем ему становится все хуже и хуже», — писал Шуллер Лейбницу 6 февраля 1677 года.

Спиноза прекрасно понимал, что умирает, и переговорил с ван дер Спиком о том, что может последовать после его смерти, а также попросил исполнить несколько его последних просьб. Ван дер Спик пообещал своему другу и постояльцу, что все будет выполнено в точности.

При этом он продолжал верить сформулированной им в «Этике» теореме: «Человек свободный ни о чем так мало не думает, как о смерти, и его мудрость состоит в размышлении не о смерти, а о жизни» (61, часть IV).

Спиноза и в самом деле, по меньшей мере когда выходил в гостиную ван дер Спиков, всегда говорил о каких-то повседневных делах, о жизни в самом широком значении этого слова. Наверное, поэтому, хотя супруги ван дер Спик и видели, что философу становится все хуже, что он совершенно осунулся и у него резко изменился цвет лица, они отказывались верить, что его дни сочтены.

Им казалось, что еще немного — и Спиноза пойдет на поправку и вообще главное пережить зиму, а там весеннее солнце и свежая зелень вернут ему силы. Но до весны Спиноза не дожил.

* * *

Иоганн Колерус справедливо замечал, что смерть Спинозы (как, впрочем, и его жизнь) оказалась окружена множеством слухов и несостоятельных легенд, и даже привел одну из таких сплетен:

«Я слышал, что Спиноза умер от страха быть посаженным в Бастилию. Он прибыл во Францию, привлеченный двумя знатными лицами, желавшими видеть его. Об этом донесли г-н Помпонну, и так как этот администратор отличался ревностной приверженностью к интересам Церкви, то он не счел возможным терпеть пребывание Спинозы во Франции, где он мог произвести большие беспорядки, и потому решился посадить его в Бастилию. Предупрежденный об этом, Спиноза спасся бегством, переодевшись францисканским монахом. Впрочем, за это последнее обстоятельство я не ручаюсь. Достоверно, однако, то, что многие из видевших его лиц передавали мне о его наружности: они говорили мне, что он был мал ростом и смугл, что в лице его было что-то мрачное и что вообще он как бы носил на себе печать отвержения»[294].

Нелепость этой выдумки очевидна, так как доподлинно известно, что Спиноза никогда не был во Франции.

К таким же выдумкам Колерус относит легенду о том, будто в последние дни жизни Спиноза время от времени восклицал: «Боже, будь милостив ко мне, грешнику!», а когда его спрашивали, не означает ли это, что он вернулся к вере в Того Самого Бога, о котором говорит Библия, и не страшится ли Его суда, Спиноза отвечал, что эти слова вырвались у него произвольно, как вырывается вздох боли, и ровным счетом ничего не значат. По словам Колеруса, он не нашел никого, кто слышал бы от Спинозы подобные слова.

Основываясь на беседах с супругами ван дер Спик, Колерус также опровергает легенду о том, что Спиноза, якобы почувствовав приближение смерти, выпил сок мандрагоры, задернул балдахин своей кровати и умер в глубоком сне. Ни ван дер Спик, ни его жена ничего не знали о соке мандрагоры, и это снадобье не числится в списке лекарств, которые Спиноза заказывал у аптекаря, который сразу после смерти поспешил выставить за них подробный счет.

Понятно, на каком основании возникла эта легенда: мандрагора обладает сильным галлюциногенным действием, и слишком большая ее доза может привести к смерти. В эпоху Спинозы она использовалась как обезболивающее.

Еще один миф, решительно опровергаемый ван дер Спиками, — якобы Спиноза в последние дни жизни стал крайне раздражительным, отказался от всякого общения с людьми, а когда слег в постель, запретил Маргарите ван дер Спик впускать к нему кого-либо, тем более священников — он хотел умереть спокойно, без споров с последними.