И вот в этом и состоит моя самая главная личная драма. От природы и от семейного воспитания я сильнее всего предрасположен именно к метафизической лирике или, если выбросить метафизику, – просто к лирике. Лирика, поэзия, пускай в форме прозы, – это то, что я умею и могу. Но мое желание, моя ценность и мотив – это, если можно так выразиться, алгебра. Это предельная четкость выражения и скупость средств.

Наверное, это поселилось во мне благодаря отрицательной идентификации с родительским домом. То есть, повторяю, в смысле талантов, умений и знаний я весь там, в зыбком мире искусства, а в смысле желаний и стремлений я снаружи. Я хочу, чтобы все было просто, четко и однозначно.

Итак, философ Вадим Розин прочитал лекцию у нас в классе, а через пару недель Володя Зимоненко сказал мне: «Давай я тебя с ним познакомлю». Я пришел к нему домой. Вадим безо всяких предисловий спросил меня: «Философией интересуешься? А то мне тут Вовка рассказывал про ваши разговоры». – «Ну да», – сказал я. «А хочешь заниматься философией?» – «В каком смысле? На философский факультет не пойду, это точно». – «Да нет, при чем тут», – сказал он и рассказал, что, оказывается, существует целое направление в философии, которое называется «школа содержательно-генетической логики». И пригласил меня участвовать в их семинарах. А руководил этими семинарами и всей этой школой Георгий Петрович Щедровицкий. Я несколько раз ходил на эти семинары и читал книги, которые мне давал Вадим. Первым делом – знаменитый, на ротапринте напечатанный сборник «Педагогика и логика». И еще – редкостную книжицу под названием «Семиотика и восточные языки». Сборник смешной – в том смысле, что был вовсе не про проблемы семиотики применительно к восточным языкам, а – семиотика отдельно, восточные языки отдельно. Это была просто возможность напечатать в редакции восточной литературы несколько статей вот этих вот полуподпольных «содержательно-генетических логиков». Щедровицкого прежде всего.

Щедровицкий был блестящ. Мало кого я знал, кто мог так великолепно излагать свои концепции, свои довольно трудные для понимания идеи. Но у него получалось, и он умел заражать аудиторию – и семинаристов, и просто слушателей на лекции. Помню, однажды он пришел читать лекцию в университет, к нам в МГУ. Не помню, на каком именно факультете, но то ли у нас, то ли на журфаке. Один мой приятель, Володя Сайтанов…

У него жена умела разговаривать с кошками, при этом экспериментально доказала, что кошки в разных городах говорят на разных языках. Она была профессиональная певица, сопрано, и отлично изображала кошачьи звуки. На московских помойках она великолепно общалась с кошками, звала их к себе, объясняла, где лежит еда, и отгоняла от себя тоже. Но когда однажды на выездной конференции, кажется, в Тарту, она похвасталась своим искусством, ее попросили показать, и увы – полное фиаско. Тартуские кошки не обращали никакого внимания на переливы ее голоса. Все посмеялись, но она была упорная женщина и ходила на эту помойку три дня, а на четвертый посрамила скептиков, научившись говорить на тартуском кошачьем языке.

Так вот, когда Сайтанов меня спросил: «Тут какой-то Щедровицкий выступает. Не слышал? Стоит ли пойти?» – я ему с полной серьезностью ответил: «Друг мой, если бы я увидел два объявления – выступает Щедровицкий и выступает Гегель, то я бы пошел, пожалуй, к Щедровицкому». Володя засмеялся, хлопнул меня по плечу, но назавтра подошел ко мне и сказал негромко: «Старик, а ведь ты прав. Это просто фантастика».

Действительно фантастика. Щедровицкий умел обаять и увлечь, как мало кто.

Какое-то время Щедровицкий и его школа одерживали триумф за триумфом. Во всяком случае, в университетских аудиториях. Пока в газете «Правда» не появилась маленькая, но очень строгая заметка, в которой вся эта школа объявлялась ненаучной, антимарксистской и все такое прочее. И простая подпись, без степеней и званий – Виктор Афанасьев. Sapienti sat. Афанасьев Виктор Григорьевич был заместителем главного редактора газеты «Правда» по вопросам теории (а потом и главный редактор). Щедровицкому сразу стало как-то труднее организовывать лекции и семинары.

Ибо, как сказал Юрий Карлович Олеша в своем знаменитом произведении под названием «Речь тов. Олеши», в нашей стране «весь рисунок общественной жизни чрезвычайно сцеплен». И если газета «Правда» кого-то критикует, то значит, этого человека критикует вся партия. А партия не может быть неправой. Даже моя любимая Аза Алибековна Тахо-Годи, заведующая нашей кафедрой, сказала мне как-то в коридоре: «Что-то вашего Щедровицкого щедро критикуют. Вы уж имейте в виду, Денис».

Но какое отношение логик и методолог Щедровицкий имел к классической филологии?

А вот какое. В 1968 году вышел первый том долгожданного нового собрания сочинений Платона с комментариями Лосева и Асмуса. Вадим Розин через Володю Зимоненко передал мне текст Щедровицкого. Щедровицкий предлагал устроить большой семинар по Платону – читать Платона и, отчасти опираясь на комментарии Лосева, попытаться самим разобраться в этом величайшем философе. Два собрания этого семинара были в каком-то НИИ – видимо, кто-то из участников просто выговорил право собраться после работы. И даже не в конференц-зале, а просто в большом, как нынче выражаются, опенспейсе – комнате примерно на пятнадцать столов, где в рабочее время сидели то ли инженеры, то ли архитекторы. Пару раз собрались там и один раз в квартире у самого Щедровицкого на Соколе. Я раззвонил об этом своем счастье по всему факультету, и, очевидно, до Азы Алибековны дошло. Вот она меня и предупредила о возможной опасности.

Щедровицкий, однако, был популярен даже на филфаке. Его любили студенты и аспиранты, зато терпеть не могли доценты и профессора. Причина тому была проста. Щедровицкий умел и учил своих последователей говорить ясно о самых сложных, запутанных и туманных вещах. Даже не столько говорить, сколько ясно представлять себе, о чем ты говоришь и рассуждаешь. Он учил расчленять любую философскую проблему – например, важнейшую и отчасти мифологизированную в трудах Алексея Николаевича Леонтьева «проблему деятельности». Расчленять и сегментировать на блоки, фрагменты, буквально на винты, шайбы и гайки. Доходить до предела минимализации, а потом собирать обратно. И вся эта сложная проблема, или фигура, или структура, или как хотите ее назовите, становилась ясной во всех подробностях своего функционирования. Приходило понимание, из чего она состоит, из каких деталей, уже неразложимых далее, как эти детали между собой сцепляются и взаимодействуют, передают, так сказать, усилие с одного зубчатого колеса на другое. Именно эта попытка детально разобраться в проблеме стала причиной обвинений в «упрощенчестве». Я не раз был свидетелем