Прошло два дня. Кямран совсем не видел Феридэ. Десять летназад она сдружилась в Текирдаге с многими девушками, своими сверстницами.Теперь это были замужние дамы. Они не давали ей покоя, без конца приходили вгости, сидели часами, а потом забирали ее с собой, водили по знакомым или впарк на прогулку.

Мюжгян торжествовала, видя, что кузен тайно страдает. Онаговорила ему жалобно, хотя глаза ее смеялись:

— Увы, нет, они не оставляют в покое Феридэ. Впрочем,прежде всего Чалыкушу должна развлечься, встряхнуться…

За это время Кямран видел Феридэ всего лишь дважды: один разза ужином, второй раз на улице, в чаршафе, когда она возвращалась из гостей.

Настало утро третьего дня. Вопреки обыкновению, Кямранпроснулся на рассвете. Особняк еще спал. Кямран распахнул окно и увидел в садуФеридэ. Она услышала скрип открывающихся ставен, подняла голову, приставилаладонь козырьком ко лбу, прищуривая глаза от лучей восходящего солнца, исказала:

— Проснулись, Кямран-бей? Как изменились ваши привычки!Прежде, чтобы разбудить вас, приходилось швырять в окно горсти камней, а зимой— снежки. Вы, оказывается, тоже стали немножко анатолийцем. Когда я в Анатолиипросыпалась в этот час, меня стыдили: «Лентяйка, как можно вставать послевосхода солнца?»

Сейчас Феридэ очень походила на прежнюю легкую и веселуюЧалыкушу. Ее голос напоминал журчание прозрачного родника, дающего сердцуощущение свежести и прохлады.

Кямран робко спросил:

— Можно мне выйти в сад, Феридэ?

Продолжая прикрываться рукой от солнца, Феридэ ответиланасмешливо, скрывая издевку в голосе, как в прежние времена:

— Что ж, это неплохо, если только вы не боитесь, чтосырость принесет вред вашему изнеженному телу. Я устрою вам анатолийскоеугощение.

Феридэ привела Кямрана к развесистому ореховому дереву иусадила на стул, забытый с вечера.

— Подождите меня чуточку, Кямран-бей.

— Мы же собирались бросить церемонии…

— Капельку терпения. Это придет само собой. У меня нехватает смелости сразу дойти до такой непочтительности.

Кямран улыбнулся.

— Но ведь это еще большая непочтительность, Феридэ.Запрещаю тебе. Когда я слышу: «Вы, Кямран-бей…» — мне кажется, что тынасмехаешься надо мной.

Феридэ тоже улыбнулась:

— Это верно, вы правы… Ты прав. А теперь позволь, яподогрею тебе молока.

— Не надо, прошу тебя, Феридэ.

— Напрасно ты упрямишься. Самая большая любезность дляанатолийской женщины — это позволить ей оказать услугу, разрешить сделать то,что она хочет… — Шутливо, но в то же время с грустью Феридэ продолжала: — Ведьу нас только одна возможность понравиться, заслужить одобрение мужчин — этохорошо вести домашние дела.

Феридэ ушла. Слышно было, как она болтает с садовником,который только что поднялся и бродил по саду с медным кувшином в руках,подбирая сухие ветки. Наконец она появилась с чашкой дымящегося молока.

— Молоко не такое, каким бы я хотела тебя угостить,Кямран. Но через три дня… что у нас сегодня? Да, в четверг утром приглашаю тебяна угощение. Напою молоком от той же овцы, но увидишь: это будет волшебный,ароматный напиток. Как я это сделаю? Секрет. Тебе не интересно? Какаябесчувственность! Тогда открою тебе тайну. Три дня подряд я буду кормить овцугрушами… Мне кажется, ты замерзаешь. Свежо немного. Или хочешь, чтобы тетяБесимэ отругала меня? Скажет: «Сумасшедшая девчонка, простудила моего сына!»Постой, я привыкла к холоду и сырости. Возьми мой шарф.

Феридэ сняла с себя красный шерстяной шарф и накинула его наплечи Кямрана, который легонько вздрагивал, словно жаловался на утреннююсырость. Ему вспомнился другой вечер. Это было десять лет тому назад. Маленькаяшкольница в коротеньком платье, черном переднике… Они стояли в саду у большогокамня. Она сняла свое темно-синее пальто… Детские пальчики запачканыфиолетовыми чернилами. Девочка сказала: «Охранять тебя от болезней — это теперьмоя обязанность…»

— Кямран, да ты как старик! Уронишь чашку, обожжешьколени… Почему такой задумчивый?

— Так, вспомнил что-то…

— Вот и я тоже… — быстро перебила Феридэ, словно хотелапомешать Кямрану высказаться. — Увидела эту шаль на твоих плечах ивспомнила, как дразнили тебя «Кямран-ханым».

Феридэ села напротив на кухонную скамейку. На ней былопросторное платье из плотного матового шелка, что делают в Бурсе, сшитое напровинциальный манер, все в легких, широких складках, скрывающих фигуруженщины. Она положила локти на колени, уперлась подбородком в ладони так, чтозакрыла щеки пальцами, и принялась говорить.

Кямран впервые так близко видел ее лицо, такое светлое ичистое. Он нашел его слегка похудевшим, осунувшимся. От этого глаза Феридэказались еще больше, а едва заметная тень в уголках делала их даже темными.Пять лет назад голубые глаза Чалыкушу были полны светящегося блеска, а сейчасони напоминали цветы, опаленные огнем. Глаза, как прежде, смеялись, смотрелибез смущения, с невинной смелостью, но Кямрану показалось, что он уже не видит,как прежде, всей их глубины, их дна.

Причесана Феридэ была тоже как-то по-провинциальному;впереди пробор, сзади две толстые косы, заплетенные так плотно, что стягиваликожу на лбу и висках, слегка приподнимая кончики бровей. От этого тонкиеголубоватые жилки под ее прозрачной, нежной кожей проступали еще яснее.

Кямран почти не понимал, о чем говорит Феридэ, он тольковслушивался в ее голос, любовался ею. Он обратил внимание, что цвет лица уФеридэ совсем не такой, какой бывает у молодых женщин, счастливых в семейнойжизни. Он разглядел на ее лице болезненную прозрачность, скрытый огонь, похожийна лихорадочный румянец, который встречается у роз, увядших на кустенесорванными, да у девушек, обреченных стариться без любви.

Утренний свет делал это лицо таким тонким, такимвыразительным… Молодой человек сидел как зачарованный. Ему хотелось плакать.Кямран никогда не думал, что страдание может сделать девичье лицо такимпрекрасным.

Улыбка не сходила с губ Феридэ. Чистый голос опять зазвучалпечально, как хрусталь, в котором невидимая трещина. Феридэ вспомнила детство.

Кямран осмелел и спросил, как она жила последние годы.Феридэ сделалась серьезной и покачала головой.

— Этого я не помню, Кямран. Помню все до того, как мнеисполнилось пятнадцать лет, помню, как я впервые приехала в Текирдаг, а всеостальное точно в тумане… Ничего не вижу…

Казалось, и глаза Феридэ застилал туман. Она склонила головунабок и смотрела куда-то вдаль.

И все-таки Феридэ заговорила о последних годах своей жизни.Она рассказала про Хаджи-калфу, мухтара Зейнилер, странного Реджеба-эфенди.Лицо ее смеялось, но в глазах и жестах проскальзывала непонятная усталость, итогда чуть заметное дребезжание надтреснутого хрусталя в ее голосе усиливалось,словно слышался стон раненого сердца.