Когда Феридэ упомянула о береге реки, Кямран невольнозажмурился и подумал: «Может, это и есть то самое место у водопада, где онаклала голову на колени возлюбленного, играющего на тамбуре, и смотрела ему вглаза?»

Чалыкушу рассказала еще несколько пустячных эпизодов изсвоей жизни, потом как бы невзначай добавила:

— Кямран, а ведь ты еще не видел карточкиХайруллаха-бея.

Она сняла золотой медальон, висевший у нее на шее, ипротянула кузену. Молодой человек побледнел и взял фотографию. Феридэ вытянулашею, чтобы посмотреть вместе с ним.

— Взгляни на это лицо, Кямран. Какая красота, какоеблагородство! Не правда ли?

Молодой человек бросил взгляд на Феридэ. Она задумчиво и стакой нежностью любовалась фотографией, что не заметила его взгляда. Пожалуй, вжизни Кямрана эта минута была самой горькой, самой мучительной и жестокой.Значит, тонкая, невинная, изящная красота Феридэ досталась огромномуседоволосому старику с грубым лицом!.. Воображение рисовало страшные картины.Ему представилось, как Феридэ бьется в руках этого старика. Из ее полузакрытыхглаз на порозовевшие от стыда щеки катятся слезы. Детские невинные губыподрагивают, словно молят о пощаде…

Чалыкушу не смотрела на Кямрана, но, наверное, уловила ходего мыслей, вздрогнула, медленно спрятала медальон на груди и сказала:

— А теперь, Кямран, извини, я пойду… Кажется, у нассегодня гости…

Прошло только десять дней с тех пор, как Чалыкушу вернуласьв родное гнездо. Но каждый вечер Азиз-бей повторял:

— Замечаете, дети?.. Дом словно преобразился. На этотраз Чалыкушу, как ласточка, принесла на своих крыльях весну. Жаль, что прошелеще один день!

Феридэ смеялась:

— Это не страшно, дядюшка. Через несколько лет я опятьполучу разрешение и приеду. Не горюйте. К тому же впереди у вас еще столькодней. Зачем же заранее омрачать нашу радость?

Чалыкушу сделалась прежней Чалыкушу. Она ожила, словнораспустившийся цветок под лучами солнца после бури. Она опять верховодиладетворой — юными обитателями дома. Все, начиная от трехлетней дочери Мюжгян иНедждета и кончая Нермин, которой уже шел восемнадцатый, очень привязались кЧалыкушу, с утра до вечера бегали за ней по пятам, наполняя особняк радостью,весельем и хохотом. Иногда они так расходились, что старшим приходилось делатьим замечание. Впрочем, резвость Чалыкушу всех радовала. Ведь как-никак впрошлом они с Кямраном были женихом и невестой, и все вначале боялись, как быне открылись старые раны, кажется, зарубцевавшиеся за последние пять лет. Нонеобузданная веселость Феридэ и тихое, безмятежное счастье Кямрана, которомусловно нужно было только одно — издали смотреть на нее, всех успокоили. Однилишь тетушки считали, что осторожность никогда не мешает, и старались изо всехсил восстановить между молодыми людьми стародавние отношения «старшего брата» и«младшей сестренки». Как не говорят громко в комнате, где заснул больнойребенок, так и в их присутствии не вспоминали о грустном прошлом.

Иногда Азиз-бей вдруг спрашивал у Феридэ:

— Нельзя ли погостить у нас подольше?

Но в ответ она только мрачнела.

— Это невозможно, дядюшка, — отвечала она. —Чалыкушу — мать другого гнезда, ее там ждут.

Кямран ревновал гостью к маленькому Недждету. Чтобы ихразлучить, приходилось ждать, пока ребенок заснет на руках у Чалыкушу.

Однажды Кямран был свидетелем такой сцены.

Феридэ огорченно говорила малышу:

— Ну-ка, Недждет, скажи… Скажи еще раз: тетя, тетя,тетя…

Мальчик не повиновался, мотал белокурой головкой и твердил:

— Мама, мама, мама…

— Оставь, Феридэ, — робко сказал Кямран. —Пусть говорит «мама». Что здесь плохого? Может, мальчуган испытывает в этомпотребность.

Феридэ ничего не ответила, наклонилась и долго гладилаволосы Недждета.

Как-то утром Кямрана разбудил легкий стук в окно. Он сразудогадался… Так поднимать с постели могла только Феридэ.

Чалыкушу снова приглашала его к большому ореховому дереву наранний завтрак. На столике уже стояло молоко, которое, как она обещала,ароматно пахло грушами; рядом — маленькие провинциальные чуреки и блюдечко счем-то розовым, похожим на варенье.

Феридэ помазала чурек этим вареньем и протянула Кямрану:

— Любуйся искусством моих рук. Не знаю названиячуреков, но варенье зовется гульбешекер.

Феридэ опять взяла низенькую кухонную скамейку и села у ногКямрана.

— А теперь скажи, Кямран, нравится тебе гюльбешекер?

— Нравится, — улыбнулся молодой человек.

— Ты любишь гюльбешекер?

— Люблю.

— Нет, не так, Кямран… Скажи: «Я люблю гюльбешекер».

— Я люблю гюльбешекер, — повторил Кямран изасмеялся, не понимая смысла этой странной прихоти.

Щеки Феридэ горели румянцем, глаза искрились, ресницысмущенно подрагивали. Она наклонилась к Кямрану и взволнованно просила:

— Ну, еще раз, Кямран: «Я люблю гюльбешекер!»

Молодой человек восторженно смотрел на ее вздрагивающиегубы; они даже чуть кривились, как у ребенка, который готов заплакать, если емуне дадут то, чего он просит.

— Я очень люблю гюльбешекер. Очень люблю… Так, как тыхочешь…

Феридэ радостно хлопала в ладоши. Губы ее смеялись, а изглаз текли слезы. Она подтрунивала над собой, словно стыдила кого-то чужого,расстроившегося из-за пустяка:

— Как глупо, как глупо так радоваться оттого, чтопохвалили твое искусство!

Феридэ вытирала слезы, но они все текли и текли. Вдруг онаприглушенно вскрикнула, закрыла лицо и, плача, побежала в дом.

Через несколько дней под вечер Кямран и Азиз-бейвозвращались с рынка. У ребятишек вошло в обычай, заметив их издали,выстраиваться у ворот в ожидании подарков — фруктов, конфет, шоколада.

Кямран одарял попрошаек, и вдруг кто-то бросил ему под ногигорсть мелких камней. Наделив последнего малыша, он оглянулся. Это былаЧалыкушу. Она стояла чуть поодаль под большим каштаном и делала рукой какие-тознаки.

— Вам, должно быть, понятен смысл, Кямран-бей? Ведьсуществую еще и я…

Как всегда, собираясь пошутить или наказать кузена, Феридэобращалась к нему на «вы».

— Выходит, вы раньше времени дали мне отставку, —с улыбкой продолжала она. — А где же моя доля? Думаете, ваши старыепроделки забыты, эфендим? Или — плата за молчание, или — сегодня вечером застолом я оглашу историю, которая произошла у чинары.