— Странный ты человек, Кямран. Хорошо, ну а та,другая?..

— Та была больная женщина. Она могла умереть. Потеряввсякую надежду быть вместе с Феридэ, я поддался чувству жалости и соединил своюсудьбу с Мюневвер… Только и всего.

— Не так-то легко в этом разобраться. Запутанный тычеловек, Кямран.

— Верно, дядюшка. Я сам никогда не знаю, чего хочу, чтоделаю. Есть только одно, в чем я твердо уверен: это моя любовь к Феридэ. Онаоставила в моем сердце неизгладимую память. Мне кажется, даже умирая, я будуплакать, вспоминая ее… Когда врачи заявили, что мне необходимо переменитьклимат, отдохнуть, я прежде всего подумал о Текирдаге. Вы вот считаете, что яприехал сюда по вашему приглашению, чтобы развлекаться, гулять на деревенскихсвадьбах?.. Не обижайтесь, но я приехал сюда за осколками разбитой мечты.

— Хорошо, ты совершил глупость, но неужели не былоникакой возможности поправить положение?

— Я поступил очень плохо, дядюшка, даже подло. Феридэуехала от нас глубоко возмущенная. Напав на ее след, я вдруг испугался встречи.У Феридэ было ранено не только сердце, но и самолюбие. Кто знает, как тяжкобыло ей уезжать одной в чужие края! Увидев меня так скоро, когда не прошло ещеи полгода, она могла совсем обезуметь и наделать всяких глупостей. Я с трудомдождался весны и уже готовился в дорогу, надеясь поймать ее в деревенскойшколе, где она работала, но тут меня свалила проклятая болезнь, и я три месяцапровалялся в постели. Когда же я поехал за Чалыкушу в Б…, было уже поздно. Мнерассказали, что она полюбила больного композитора: рассказали, как оназаставляла его играть на тамбуре у водопада, как клала свою неверную голову наколени возлюбленного и смотрела ему в глаза. Подумайте, дядюшка, сколько лет ямечтал об этих глазах, думал, что они мои, только мои, и вдруг в одинпрекрасный день…

Кямран умолк, втянул голову в воротник пальто, как быпрячась от ветра, дующего с моря, и снова уставился на песчаный берег, где ужепылали костры рыбаков.

У Азиза-бея тоже испортилось настроение.

— Кямран, сынок, — сказал он, — боюсь, чтотогда ты совершил вторую глупость. Если бы Чалыкушу была из тех девушек,которые могут так поступать, так быстро все забыть и утешиться, она обрела бысчастье. Но я уверен в обратном.

Кямран опять горько усмехнулся и покачал головой:

— О, можно не волноваться, дядя. Уже два года Феридэочень счастлива. Мне говорили те, кто видел и знает ее. Муж ее, старый доктор,очень богатый человек. Одна из подруг Феридэ, жена моего приятеля, инспекторашкол по подготовке гражданских чиновников, встретила ее как-то в Кушадасы.Чалыкушу не изменилась, по-прежнему болтает, смеется, шутит. Она рассказалаподруге, что воспитывает сирот, которые живут в усадьбе в нескольких часах ездыот города; их у нее около двадцати человек. Сказала, что очень счастлива.Говорят, она не может расстаться с мужем даже на полчаса. Подруга попыталасьзаговорить о Стамбуле, о родных. Но Феридэ не стала слушать, заявив: «Не могу вспоминатьни этого города, ни этих людей». Знаю, я виноват перед Феридэ. Дядя, былнесправедлив к ней. Но будьте справедливы хоть вы. Как быстро она забыла меня!Впрочем, кому нужны мои жалобы? Молчу. Я, пожалуй, сойду, пройдусь до домупешком. Дорога скверная, меня растрясло. Счастливого пути.

— Ох уж эти чиновники — вечно они ноют! Много лет томуназад я добился постройки этой дороги. Я сам, как подрядчик, жарился на солнце.Нет, не дорога тебя растрясла, не клевещи. Господи, как хорошо сделали, чтосемь лет назад уволили меня с поста мутесаррифа. Пойди пройдись, сынок. Тольконе задерживайся. Старость изменила и твою тетку и меня: если ты запоздаешь, онасойдет с ума от беспокойства, а я — от голода.

Кямран слез с экипажа у моста. Десять лет назад в такой жеавгустовский вечер он был на этом же мосту и сидел на прогнивших досках, свесивноги вниз. Вот уже три недели он гостил в Текирдаге и каждый день под вечерприходил сюда, а в сумерках медленно возвращался домой, погруженный в своимысли.

Однажды вечером Мюжгян (муж ее был на время откомандирован вАнатолию, поэтому она с детьми приехала в Текирдаг) сказала Кямрану:

— Ты выглядишь очень усталым. Наверно, далеко ходил?

Кямран грустно улыбнулся:

— Ты угадала, Мюжгян. Я ходил очень далеко… В прошлоедесятилетней давности…

Он хотел еще что-то добавить, но Мюжгян поджала губы, желаяпоказать, что она все равно ничего не понимает.

— Вот как?.. — и тут же повернулась к кузенуспиной.

Уже много лет Мюжгян сердилась на Кямрана, сердилась упорно,как только способно женское сердце. В его присутствии она ни разу необмолвилась о Феридэ.

Кямран медленно возвращался через сады. Смеркалось, но горыеще были озарены слабым багрянцем. Приближалась ночь. Небо походило на позднююфиалку, у которой уже поблекли края лепестков.

Молодой человек остановился на тропинке, бегущей междеревьев, и долго вглядывался в зеленоватую тьму, туда, где изредка вспыхивализвезды светлячков. Однажды на этой тропинке он увидел Феридэ. Она была вкоротенькой матроске, из-под ее шапочки выбивались завитки волос. Он, каксейчас, видел: вот Чалыкушу идет впереди него, поддевая камни носками маленькихтуфель без каблуков.

Минуты бежали. Кямран знал, что домашние беспокоятся, но неспешил, нарочно замедлял шаг, словно искал на этой тропинке следы минувшегосчастья.

Вдали у ворот белел женский силуэт. Это была Мюжгян. Почтикаждый вечер она гуляла со своим маленьким сыном и, держа малыша под мышки,учила его ходить.

Увидев кузена, Мюжгян замахала рукой:

— Кямран, почему так медленно плетешься? Где тызастрял?

— Так, Мюжгян… Погода славная…

Мюжгян была без малыша и вела себя не совсем обычно. Еелицо, всегда такое спокойное, казалось возбужденным.

— Что с тобой, Мюжгян? — удивился Кямран.

Молодая женщина промолчала, хотя видно было, что ей хочетсячто-то сказать.

Они вошли во двор, освещенный голубоватым светом фонаря,висевшего на воротах.

Мюжгян сделала шаг назад, протянула руку к забору и сказала:

— Посмотри, кто приехал…

Кямран обернулся и увидел рядом с собой смеющиеся глазаФеридэ. Зрачки светились голубоватыми искорками, губы улыбались, но лицо былоусталым.

Да, перед Кямраном стояла Феридэ. Такой он представлял еевсегда, стоило ему только закрыть глаза. От неожиданности он даже пошатнулся,зажмурившись на мгновение, словно боялся расстаться с прекрасным сном, потомрастерянно стал озираться, будто искал точку опоры.

Они молча смотрели друг на друга, охваченные внутреннейдрожью. Губы их пытались улыбаться, а на глаза навертывались слезы.