– Лори, он мой сын.

– Он наш сын. Мы несем за него ответственность.

– Вот именно. Мы несем за него ответственность. Мы должны быть на его стороне.

Я положил руку ей на голову, погладил ее по волосам.

Она оттолкнула мою руку:

– Нет! Энди, ты вообще понимаешь, что я тебе говорю? Если он виновен, значит мы с тобой тоже виновны. Так уж устроена жизнь. Мы причастны. Мы сделали его – ты и я. Мы создали его и привели в этот мир. И если он в самом деле убил – ты сможешь с этим жить? Ты сможешь жить с этой вероятностью?

– Если потребуется – смогу.

– В самом деле? Правда сможешь?

– Да. Послушай, если он виновен, если мы проиграем дело, значит нам придется как-то с этим жить. Я имею в виду, что понимаю это. Мы все равно останемся его родителями. С этой должности нельзя уволиться.

– Энди, ты совершенно невыносимый, бесчестный тип.

– Почему?

– Потому что мне нужно, чтобы ты сейчас был со мной, а ты где угодно, но только не со мной.

– Я с тобой!

– Нет. Ты пытаешься меня успокоить. И говоришь банальности. И я понятия не имею, что на самом деле происходит там, в твоей голове, за этими красивыми карими глазами. Я тебя не понимаю.

Я со вздохом покачал головой:

– Иногда я сам себя не понимаю. Я не знаю, что думаю. Я стараюсь вообще ничего не думать.

– Энди, пожалуйста, ты не можешь ничего не думать. Загляни внутрь себя. Ты же его отец. Нельзя прятать голову в песок. Джейкоб виновен? Да или нет?

Она наседала на меня, подталкивая к этому черному, затмевающему все ужасу, к идее Джейкоба Убийцы. Я лишь слегка соприкоснулся с ней, дотронулся до края ее одеяния – и не смог заставить себя пойти дальше. Опасность была слишком велика.

– Не знаю, – буркнул я.

– Значит, ты этого не исключаешь.

– Я не знаю.

– Но ты считаешь, что это возможно.

– Я же сказал, что не знаю.

Лори пристально посмотрела на меня, вглядываясь в мое лицо, в мои глаза в поисках чего-то, чему она могла бы доверять, чего-то железобетонного. Я попытался ради нее натянуть мину решимости, чтобы она отыскала в моем выражении то, в чем нуждалась, – ободрение, любовь, близость, не знаю уж, что именно. Но правда? Уверенность? Ни того ни другого у меня не было. Этого я ей дать не мог.

Пару часов спустя, примерно около часу ночи, где-то в отдалении послышался вой сирены. Это было необычно; в нашем тихом пригороде полицейские и пожарные, как правило, их не использовали. Только мигалки. Сирена выла секунд пять, не больше, потом захлебнулась, точно залитый огнем пожар, и лишь в ночной тишине еще какое-то время слышались отголоски. Лори рядом со мной даже не шелохнулась, так и лежала, как уснула, спиной ко мне. Я подошел к окну и выглянул на улицу, но ничего не увидел. Лишь на следующее утро узнал, что это была за сирена и как, пока мы ни о чем не подозревали, все разом изменилось. Мы уже были в Аргентине.

Телефон зазвонил в половине шестого утра, мой сотовый, и я, за многие годы привыкший к экстренным звонкам в любое время дня и ночи, автоматически взял трубку. Даже ответил моим старым командным голосом: «Энди Барбер!» – чтобы убедить звонящего, что я на самом деле не спал и не важно, который сейчас час.

Когда я повесил трубку, Лори спросила:

– Кто звонил?

– Джонатан.

– Что стряслось?

– Ничего.

– А зачем он тогда звонил?

Я почувствовал, как мое лицо расплывается в неудержимой улыбке и меня охватывает ощущение немыслимого, нереального счастья.

– Энди?

– Все кончилось!

– В каком смысле все кончилось?

– Он сознался.

– Что? Кто сознался?

– Патц.

– Что?!

– Джонатан выполнил то, что обещал на суде: отправил ему повестку. Патц получил повестку и этой ночью покончил с собой. Он оставил записку с полным признанием. Джонатан сообщил, они всю ночь провели у него в квартире. Принадлежность почерка подтвердили; записка настоящая. Патц признался.

– Он признался? Просто взял и признался? Неужели такое возможно?

– Это кажется чем-то нереальным, правда?

– Как он покончил с собой?

– Повесился.

– О господи…

– Джонатан говорит: он подаст ходатайство о прекращении дела, как только откроется суд.

Лори прикрыла рот рукой. Она уже плакала. Мы обнялись, потом побежали в комнату Джейкоба, как будто было рождественское утро – или даже пасхальное, учитывая, что это чудо было скорее из разряда воскрешения, – и, растормошив его, бросились обнимать и сообщили невероятную новость.

И все переменилось. За одну-единственную ночь все переменилось. Мы оделись в костюмы и принялись терпеливо ждать, когда пора уже будет ехать в суд. Успели посмотреть новости по телевизору и проверить наш местный бостонский интернет-сайт в поисках упоминаний о самоубийстве Патца, но нигде об этом не было ни слова, так что мы просто сидели молча, широко улыбаясь друг другу и ошеломленно качая головой.

Это было лучше, чем оправдательный вердикт из уст присяжных. Оправдательный вердикт, повторяли мы, – это всего лишь невозможность доказать виновность. Тут же была доказана полная невиновность Джейкоба. Как будто весь этот кошмарный эпизод взяли и стерли. Я не верю ни в Бога, ни в чудеса, но это было самое настоящее чудо. Не могу никаким другим словом описать наши чувства. Казалось, нас спасло какое-то вмешательство свыше. Единственным, что слегка мешало нам радоваться, был факт, что мы не до конца верили во все происходящее и не хотели праздновать, пока дело не будет официально закрыто. В конце концов, с Лоджудиса станется продолжить упорно гнуть свою линию, несмотря на признание Патца.

Однако Джонатану даже не пришлось подавать ходатайство о закрытии дела. Еще до того, как судья занял свое место, Лоджудис подал заявление об отказе от дальнейшего судебного преследования, в котором говорилось, что прокуратура снимает с Джейкоба все обвинения.

Ровно в девять часов судья проследовал к своему месту с легкой улыбкой на губах. Он с помпой зачитал заявление и жестом попросил Джейка подняться.

– Мистер Барбер, я вижу по вашему лицу и лицу вашего отца, что вы уже слышали новость. Так что позвольте мне первым произнести слова, которые, я уверен, вы все это время жаждали услышать: Джейкоб Барбер, вы свободный человек.

По залу пронеслись одобрительные возгласы – одобрительные возгласы! – и мы с Джейкобом обнялись.

Судья стукнул своим молотком, призывая к порядку, но сам он снисходительно улыбался. Когда в зале суда вновь воцарилась относительная тишина, Френч сделал знак секретарю, которая принялась монотонно зачитывать, – по всей видимости, лишь она одна не была рада такому исходу.