Обиделись не только американские коммунисты: публикация «Хемингуэй — предатель» появилась в «Нуэстра палабра», органе компартии Аргентины, и в «Нотисиас де ой», газете Народно-социалистической партии Кубы; в ярость пришли компартии Франции и, разумеется, Испании. Короче, все, левые и правые, сочли роман антикоммунистическим. Но в Испании при Франко он был запрещен как прокоммунистический, и в США в 1941-м, когда его номинировали на Пулитцеровскую премию, был отклонен правыми журналистами на том же основании. Когда критикуешь две стороны, следует быть готовым к нападкам обеих. Хемингуэй, конечно, знал, что крайне правые его будут ругать, был готов и к атаке слева — Перкинсу писал в январе 1940 года, чтобы тот не показывал его работу «идейным парням вроде Бесси» — но не ожидал, что она будет так жестока. Он ответил публично: письмо Бесси назвал «идиотским и лживым», сказал, что был в Испании раньше, чем многие из «этих так называемых ветеранов», но не слышал о их подвигах: они — трусы. Что касается Марти — «у вас он свой, у меня мой», и «время покажет, кто прав».

* * *

«Хемингуэй был долгие годы полузапрещенным за пацифизм», — написал К. Кедров в «Известиях» в статье к 110-летию Хемингуэя и добавил, что за это же у нас не любили Эйнштейна. Как хорошо было бы, если б авторы юбилейных статей заглядывали хотя бы в справочную литературу! Эйнштейн провинился перед советской властью отнюдь не «пацифизмом», а, например, тем, что в 1930 году протестовал против казни советских специалистов в области пищевой промышленности, Хемингуэй — другим, и пацифизм тут тоже ни при чем: история его взаимоотношений с советской властью изложена, например, в книге Р. Д. Орловой (переводчик, критик, работала в журнале «Иностранная литература» в 1955–1961 годах) «Хемингуэй в России» и множестве других источников.

До «Колокола» все складывалось отлично: в 1939 году в Москве вышел сборник «„Пятая колонна“ и первые 38 рассказов», в «Известиях» напечатали реквием погибшим в Испании. 20 ноября 1940 года «ИЛ» опубликовала письмо Бесси — несмотря на это, заведующая иностранной редакцией Гослитиздата А. В. Савельева дала задание переводчикам Е. Калашниковой и Н. Волжиной переводить роман, только велела не рассказывать о нем никому, включая Кашкина (тут свои интриги, в которые мы углубляться не будем), и к марту 1941-го перевод был закончен. Роман готовился к печати в Гослите и в журнале «Знамя» — но так и не вышел.

Слухи были такие — якобы роман прочел Сталин и сказал: «Интересно. Но печатать нельзя». Факты — следующие: 2 июня 1941-го Т. А. Рокотов, сменивший на должности главреда «ИЛ» расстрелянного С. С. Динамова (до Динамова был Бруно Ясенский, казненный еще раньше, — увы, нет данных о том, что Хемингуэй, ведший переписку с редакцией «ИЛ», хотя бы полюбопытствовал, куда деваются все эти люди), написал в Управление агитации и пропаганды ЦК партии: «…отдельные главы, в которых автор изображает советских людей, принимавших участие в борьбе испанского народа против мятежников и интервентов, представляют значительный интерес, хотя… в романе и имеется специальная глава, содержащая клеветническое изображение Андре Марти, который выведен в книге под своим настоящим именем… По ходу действия в романе герой соприкасается с советским журналистом Карковым. Под этим псевдонимом Хемингуэй выводит — даже без особенной маскировки — Михаила Кольцова. Последний представлен читателю как человек, присланный „Правдой“ и имеющий непосредственный контакт со Сталиным… Восторженную оценку романа Хемингуэя дал на страницах журнала „Нью рипаблик“ троцкистский эмиссар в американской литературе Эдмунд Уилсон, который, естественно, особенно превозносит Хемингуэя за его антисоветские страницы в романе».

Управление агитации и пропаганды вынесло резолюцию: «Идейный смысл романа „По ком звонит колокол“ заключается в стремлении показать моральное превосходство буржуазно-демократической идеологии над идеологией коммунистической; поэтому, несмотря на то, что роман написан с сочувствием делу борьбы испанского народа против фашизма, печатать его нельзя. Нецелесообразно также выступать в настоящее время на страницах журнала „Интернациональная литература“ с критикой романа Хемингуэя, потому что в американской печати была большая дискуссия по поводу романа и выступление представителя советской печати было бы воспринято как наша официальная полемика с Хемингуэем».

Перевод тем не менее как-то оказался в самиздате — об этом вспоминают десятки людей. Его читали в Красноуфимске (туда был эвакуирован Гослитиздат), в Ташкенте (туда эвакуировалась часть Союза писателей), в Свердловске (там находились факультеты Московского университета), в Куйбышеве. Эренбург об июле 1941 года: «В Москве почти каждую ночь были воздушные тревоги; нас загоняли в убежище. Захотелось выспаться, и мы с Б. Лапиным решили провести ночь в Переделкине на пустовавшей даче Вишневского. Мне дали рукопись перевода романа Хемингуэя „По ком звонит колокол“. Мы так и не выспались — с Борисом Матвеевичем всю ночь читали, передавая друг другу прочитанный лист». На «человека с серым обрюзглым лицом» Эренбург не обиделся — Бенедикт Сарнов, говоривший с ним о романе, вспоминал: «…я не сомневался, что увижу на его лице хотя бы мимолетный след этой давней обиды. Но ничего такого я на нем не увидел. А увидел только растроганность и нежность…» А вот воспоминания Кашкина: «…летом 1941 г. роман или выделенную из него повесть об испанских партизанах просили спускать на парашютах в минские и новгородские леса, где былые соратники Хемингуэя — испанцы и русские — сражались с „голубой дивизией“ Франко и Муньос Грандеса». (Кто просил — так и осталось неясным.) Переводчик Елена Зонина: «„Колокол“, который я прочла зимой 1941 г. в Красноуфимске, при свете коптилки в халупе за кладбищем, был подтверждением того, что надо, нельзя не добиваться, чтобы меня взяли в армию, на фронт (эвакуированных не брали). Нужно было быть как Джордан».

Война кончилась, но ничего не изменилось: Кольцов был «врагом народа», Марти возглавлял компартию Франции, а в СССР проживал главный враг «Колокола» — генсек КПИ Долорес Ибаррури. «Ее называют Пасионария. Она — не романтическая красавица, не Кармен. Она — жена бедного астурийского горняка. Но ее голосом говорит новая женщина Испании». Так Хемингуэй писал о ней в 1937-м. То ли за войну его мнение изменилось, то ли он сразу ее невзлюбил, но притворялся из идейных соображений, но в «Колоколе» о ней говорится совсем иначе.

«— Эй ты, коммунист! А ты знаешь, что у твоей Пасионарии сын, такой, как ты, в России с самого начала движения?

— Это неправда, — сказал Хоакин.

— Que va, неправда, — сказал партизан. — Мне это говорил динамитчик, которого так по-чудному звали. Он был той же партии, что и ты. Чего ему врать.

— Это неправда, — сказал Хоакин. — Не станет она прятать сына в России от войны.

— Хотел бы я сейчас быть в России, — сказал другой партизан из отряда Глухого. — Может, твоя Пасионария и меня послала бы в Россию, а, коммунист?»

Леонид Пасенюк: «Неправомочность самого появления подобной сцены в романе, для Долорес Ибаррури все же оскорбительной, была очевидной для тех кто знал, что ее сын геройски погиб, сражаясь с фашизмом на Волге». Пасенюк утверждает, что Пасионария проявила благородство и не препятствовала публикации «Колокола», но этого мнения никто не разделяет. По воспоминаниям А. Беляева, в начале 1960-х инструктора Отдела культуры ЦК КПСС, его шеф Д. Поликарпов говорил, что Ибаррури требовала запрета публикации. (Возмущал ее не один «Колокол» — она регулярно указывала «ИЛ», чего они не должны публиковать.) Хемингуэй в 1946 году писал Константину Симонову (читавшему рукопись во время войны), что согласен сделать купюры и заменить подлинные имена вымышленными. Симонов обещал посодействовать. Не вышло.