Дон снова начал грести.

– Да. И когда я внезапно понял, что потерял Билли, что его смыло – вот тогда я и решил, что сыт по горло этим лагерем. Никто не отнимет у меня Билли Эллроя. Никто. Ни за что. Никто не отнимет нашу дружбу. Прошлой осенью тут объявилась воровка, так Кэрол, если бы поймала ее, скормила бы по кусочкам диким псам. Так я вам вот что скажу. То, что у нас похищали каждую ночь, пока мы пели вместе, гораздо важнее, чем то, что крала воровка. И мы ведь знаем похитительницу – и не сажаем ее под замок, а избираем главой лагеря.

Дон замолчал. Из осторожности он повел лодку вокруг северной оконечности острова, к дальнему концу скалы, чтобы оставить там, где ее не заметит с берега случайный наблюдатель. Харпер увидела два каноэ, уже вытащенных на гальку. А дальше, в стороне от воды, на стапельной тележке отдыхал тридцатитрехфутовый крейсерский шлюп, укрытый тугим белым брезентом.

– А что стало с воровкой, как думаете? – спросила Харпер. – Зимой, похоже, краж не было.

– Может, просто нечего стало красть, – сказал Дон. – А может, получила что хотела.

Харпер смотрела, как Дон сгибается и выпрямляется, сгибается и выпрямляется, и думала, что сила Света не сравнится с близостью к тому, кого любишь всем сердцем. Одно обедняет; второе делает тебя лучше, счастливее. «Я нравился сам себе рядом с ним», – сказал Дон Льюистон, и Харпер задумалась: был ли в ее жизни кто-то, кто заставлял бы ее ощущать то же самое; и тут нос лодки с хрустом ткнулся в песок, и Дон сказал:

– Ну что, навестим Пожарного?

8

Прежде чем выбираться из лодки, Харпер залезла в ларь под банкой и нашла припрятанную хозяйственную сумку – там до сих пор оставались бутылка дешевого бананового рома и блок «Галуаз». Дон ждал ее на склоне, под носом длинного белого шлюпа, положив руку на корпус.

– Умеете его водить? – спросила Харпер.

Дон поднял бровь и искоса посмотрел на Харпер веселым взглядом.

– Проведу вокруг мыса Горн и до самого загадочного Шанхая, если понадобится.

– Да мне бы – просто вдоль побережья.

– А-а, – ответил Дон. – Ну, это еще проще.

Они пошли дальше рука об руку, через дюны, вверх по узкой заросшей тропинке, на холм – к сараю Пожарного. Дон поднял задвижку и распахнул дверь – за ней были смех, тепло и колеблющийся золотой свет.

Рене стояла у печки в кухонных рукавицах – вешала чайник на крюк над углями. Гилберт Клайн устроился рядом, на стуле с прямой спинкой у стены. Он вскинул глаза, когда дверь открылась – готов свалить, если компания не понравится, подумала Харпер.

Мазз сидел на краю койки Пожарного, сам Джон – на другом, и оба тряслись от хохота. Широкую уродливую физиономию Мазза заливал румянец, и на ресницах поблескивали слезы. И все – кроме Гила – не сводили глаз с Алли, которая стояла над ведром, изображая писающего мужчину. Алли надела пожарный шлем Джона и приставила к паху пластиковую зажигалку.

– И это только вторая крутейшая вещь, которую я могла бы творить с членом! – объявила Алли с нарочито ужасным британским акцентом. Она щелкнула зажигалкой, и ее фальшивый член полыхнул огнем. – Я бы мигом устроила костер, но если вам нужно вот прямо срочно поджарить сосиски, я нагнусь и вы просто…

Алли увидела Харпер в дверях и замолкла. Улыбка погасла. Она опустила зажигалку.

Однако Джон продолжал трястись от хохота. Он махнул Маззу и сказал:

– Она-то просто придуривается, а у меня такое правда было. Впрочем, задолго до драконьей чешуи, и пенициллин быстро помог.

Мазз оглушительно захохотал – так хрипло, что развеселил всех. Тень улыбки тронула даже губы Алли – но только на мгновение.

– Ух ты, – сказала Алли. – Мисс Уиллоуз, вы огромная.

– Рада слышать твой голос, Алли. Не слышала целую вечность. Я скучала по нему.

– Непонятно, с чего бы. Похоже, стоит мне открыть рот, и всем становится плохо.

Она опустила взгляд и поморщилась. Страшно было смотреть, как она старается не заплакать, как напряжены мышцы лица. Харпер подошла и взяла Алли за руки; тут-то Алли перестала сдерживаться и заревела.

– Мне так плохо, – вздохнула Алли. – Мы ведь могли стать настоящими друзьями, а я все просрала, и мне так жаль!

– О, Алли… – сказала Харпер и попыталась обнять ее. Но живот теперь превращал объятия в сложный трюк, так что Харпер только толкнула Алли своим пузом. Алли коротко то ли хмыкнула, то ли всхлипнула. – Мы и есть настоящие друзья. И, честно говоря, я много лет собиралась постричься покороче.

Теперь Алли точно рассмеялась, впрочем, придушенно и еле слышно; она уткнулась лицом в грудь Харпер.

Наконец Алли отступила на шаг и провела ладонями по щекам.

– Я знаю, что в лагере все пошло неправильно. Знаю, что все окончательно свихнулись, особенно моя тетя. Там страшно. И она страшная. А угрозы забрать ребенка, если дедушка умрет, хотя вы сделали все возможное – это просто срань и безумие.

Джон сел прямо, улыбка погасла.

– Ты о чем?

– Вы болели, – сказала Харпер через плечо, не поворачиваясь к Джону. – Не хотелось вас тревожить. Кстати, вы выглядите лучше.

– Да, – согласился Джон. – Антибиотики и драконья чешуя во многом похожи. Антибиотики – плесень, которая поджаривает бактерии, а чешуя – грибок, который поджаривает нас. Жаль, нет таблетки, которая могла бы избавить нас от Кэрол Стори. Она просто выжила из ума. Она не могла такого сказать. Забрать ребенка? Что за дерьмо?

– Кэрол сказала мне… сказала, что если Том умрет, она будет считать виновной меня и прогонит. А ребенка оставит – тогда, если меня поймает карантинный патруль или кремационная бригада, у меня не возникнет искушения рассказать хоть что-то о лагере Уиндем.

– Не совсем так. Она действительно хочет безопасности для ребенка. Она хочет защитить нас. Всех, – сказала Алли. Она обвела взглядом каждого в комнате, и ее голос стал почти умоляющим. – Я знаю, что она ужасна. Я знаю, что она теперь творит жуткие вещи. Но дело в том, что моя тетя Кэрол умрет за каждого человека в лагере. Не задумываясь. И она действительно любит каждого… по крайней мере, каждого, кого не подозревает. Я же помню, что было до того, как дедушку ударили по голове. Она была хорошая. Когда оказалось, что она может помочь пением и музыкой, может показать дорогу к Свету – тогда она была лучшим в мире человеком, с которым хотелось дружить. Я всегда могла пойти к ней и поплакать, если ссорилась с мамой. Тетя делала мне чай и бутерброды с арахисовым маслом. Я знаю, что вы все ее ненавидите, и что нужно что-то делать. Но вы должны знать: я все еще люблю ее. Она засранка, но и я тоже. Наверное, это наша фамильная черта.

Джон расслабился и прислонился спиной к стене.

– Ваша фамильная черта – благопристойность, Алли. И действительно несгибаемое личное мужество. И обаяние. А мы все порхаем вокруг вас, Стори, как мотыльки вокруг свечи.