количество других романов модернизма и повлиявших на него литературных направлений). Просто Янн здесь очень кратко и наглядно описал саму эту схему.

Но вернемся к роману Хербста. В нем заложены еще и другие уровни медитации.

Грегор Ланмайстер мысленно созерцает свою жизнь. Но он, как мы узнаём на последней странице романа, ничего в своих тетрадях не записывает, кроме географических координат. Собственно, мы узнаём об этом и раньше:

Участвовал ли я в таком действе уже два раза или даже три?

Я не помню; так что мне надо бы начать записывать и даты тоже, а не только координаты; может – еще и точное время. Чтобы сохранять возможность общего обзора.

Что доктор Самир так улыбался – было, между прочим, огромнейшим утешением.

С медицинской точки зрения, сказал он, он мог бы говорить. Но, как я полагаю, он этого не хочет. Я действительно думаю, что это его решение. Причину которого мы едва ли узнаем. Разве только – если он откажется от него. Кто-нибудь из вас знает, чтó он записывает в своей тетради?

Координаты, сказал Патрик. Думаю, он постоянно записывает наши координаты.

Я вырвал из своей тетради одну страницу. Но мне тяжело что-то в нее вписывать. Это странно, потому что я уже месяцами заполняю одну тетрадь за другой. Как это может быть? Дело тут не в карандаше. Но разве не возникали у меня проблемы еще тогда, когда я выцарапывал даты на двери своей каюты?

Откуда тогда мы знаем о мыслях Ланмайстера?

Эти мысли – другого объяснения нет – реконструирует и пересказывает нам Человек-в-костюме, Альбан Николай Хербст. Мы видели: дело вовсе не обстояло так, что Хербст придумал в общих чертах сюжет романа и потом логически его разрабатывал. Скорее он, во время второго круиза, был внимательным наблюдателем, отдавался новым впечатлениям, размышлял, и эти впечатления и размышления мало-помалу уводили его в какую-то другую, по сравнению с первоначальным замыслом, сторону. Попутно он находил прототипов для многих своих персонажей – но не для Грегора Ланмайстера. Он вглядывался в смутно привидевшийся ему образ умирающего человека, который по возрасту мог быть его отцом.

В романе имеется ключевое для понимания этого процесса место. Говорит Ланмайстер, вглядывающийся, со своей стороны, в Человека-в-костюме (с. 79; курсив мой. – Т. Б.):

И еще вот что внезапно стало ясно: этот человек уже несколько недель наблюдает за мной. Правда, он делал и делает это незаметно – с холодной, можно сказать, заинтересованностью. Но это только притворство, чтобы отвлечь внимание от себя. Ведь и он тоже не подходит для ласточки.

Правда, может быть и так, что сам он еще не знает об этом, а только смутно догадывается, как кто-то предчувствует изменение погоды.

То есть Человек-в-костюме вглядывается в Ланмайстера как в зеркало, возможно предчувствуя, что такой может быть и его будущая судьба.

Это едва ли не самый интересный для меня аспект романа. Потому что при ближайшем рассмотрении оказывается, что Хербст наделил Ланмайстера некоторыми чертами, соотносящимися с собственной его биографией.

Альбан Николай Хербст – литературный псевдоним Александра Михаэля ф. Риббентропа, то есть человека из той же дворянской семьи, к которой принадлежал Иоахим фон Риббентроп (на самом деле купивший за пожизненную ренту, уже в зрелом возрасте, право принадлежать к этой семье), министр иностранных дел нацистской Германии, казненный по приговору Нюрнбергского трибунала в 1946 году. Это обстоятельство сделало и отца Хербста, и его самого изгоями в послевоенной Германии. Отец, не выдержав такой ситуации, бросил жену и двух сыновей и переселился на остров Майорка. Главный герой автобиографического романа Хербста «Моря», художник Юлиан Калькройт, взявший себе псевдоним Фихте, рассказывает о своем детстве так (Herbst, Meere, S. 35–40; курсив мой. – Т. Б.):

«Тебя тоже когда-нибудь повесят, как твоего деда, Калькройт».

Фихте было восемь или девять, когда прозвучала эта фраза. Учитель засмеялся, дурная шутка и только, конечно. Но другие, соученики, тоже засмеялись. Весь класс смеялся. Это был отнюдь не дружелюбный смех, и шутка господина Хартмана какое-то время оставалась любимым развлечением класса. Юлиан рос плаксивым, чудаковатым мальчиком, который боялся боли и старался уклониться, когда футбольный мяч летел в ворота. Туда этого слабака ставили всегда, предпочитая защищаться получше, лишь бы не терпеть его жалкие потуги на игру в середине поля.

«Попытайся хоть один-единственный раз, – говорил Хартман, – приструнить себя».

Команда, к которой его причисляли, проигрывала. Это был закон. Что Юлиан должен приструнить себя, говорила и его мать, которая каждый день сама ужасно себя приструнивала. Иначе она бы не вырастила двоих детей. <…> Когда мать рассталась с мужем, Юлиану едва исполнилось три, брат его был еще грудным младенцем. Она искала себе место работы и для начала перебралась к своей матери в Ганновер. Бабушка днем ухаживала за мальчиками, но хотела, чтобы ей помогала няня, которую должна была оплачивать мать. Герда просила недорого, но зарабатывать на нее все равно приходилось. Так что мать Калькройта заключила свои чувства в асбестовый панцирь: чем меньше он пропускал, тем легче было переносить их жжение. Она стала педикюршей, утром в семь покидала квартиру и возвращалась вечером около восьми, тогда дети уже лежали в постелях. У нее была маленькая узкая комната, больше Фихте из этого времени ничего о матери не помнит. <…>

«Тебя тоже когда-нибудь повесят, как твоего деда, Калькройт».

Тогда, когда ему было восемь или девять и Хартман произнес эту фразу, прежнее нацистское имя Фихте сделало из него маленького еврейского мальчика. У меня[93] мурашки побежали по коже, когда Фихте понял это, и я сразу же захотел подвергнуть эту мысль цензуре, потому что он подумал, что немец не вправе говорить такое. Не потому ли Юлиан Калькройт должен был исчезнуть?

Все это напоминает – не столь уж отдаленно – ситуацию «русского ребенка» Ланмайстера, тоже изгоя не по своей вине. В «Морях» даже употреблено то же характерное выражение – приструнить себя (sich zusammenreißen), – которое в «Корабле-грезе» повторяет бабушка Грегора.

Та трагедия, которую до последних минут помнит Грегор Ланмайстер – разрыв с женой и с сыном, затеянный женой судебный процесс, – не случилась, но могла случиться с Альбаном Николаем Хербстом. Потому что автобиографический роман «Моря», собственно, и посвящен трагедии расставания Хербста с матерью его сына, которая после публикации книги, в 2003 году, подала на Хербста в суд, добившись запрещения этого романа, слишком