и не поняв всего, что я написал в книгах, остался бы к этому глух и слеп, при этом у него возникло бы впечатление, что он наконец-то с легкостью все понимает»[762]. Хотя их содержание зачастую носит интимный характер, эти записные книжки – все равно часть собрания рукописей, которые Деррида решил передать на хранение в университет Ирвайна. К тому же он неоднократно упоминает их и приводит большие фрагменты из них, частично переработав, в Circonfession – одном из самых замечательных своих текстов. Часть под названием «Послание» из «Почтовой открытки», за которую он берется через несколько месяцев после этих заметок, – почти прямое их продолжение. После знакомства с этими записными книжками невозможно их не учитывать.

Даже если абстрагироваться от вопросов литературы и философии, ясно, что Деррида переживает глубочайший кризис. «Атмосфера катастрофы», в которой, как ему кажется, он пребывает, в некоторые дни лишает его способности писать. Сердечные терзания, которые он испытывает, упреки с той и с другой стороны, на которые он должен отвечать, снова пробуждают в нем склонность к меланхолии и заставляют еще сильнее ощущать страх смерти. Как он отмечает 31 декабря: «Расщепление Я, по крайней мере в моем случае, – это не просто трансцендентальная болтовня».

Я (как) тот, кто, вернувшись из очень долгого путешествия (вдали от всего, от земли, мира, людей и их языков), пытается постфактум вести бортовой журнал при помощи забытых, фрагментарных, рудиментарных инструментов, доисторического языка и письма. Понять то, что произошло, и объяснить это при помощи камешков, кусочков дерева, жестов языка глухонемых до овладения этим языком, нащупывать вслепую до создания азбуки Брайля… а они будут вас по всему этому реконструировать. Если бы они знали, то испугались бы и даже пытаться бы не стали[763].

С 3 января 1977 года после «ужасного дня», о котором он не хочет ничего говорить, кроме того что «в нем одном уместилось больше целого мира», записи становятся реже. Они полностью прерываются в конце февраля в момент драмы, о которой он умалчивает, потому что «никогда не надо ничего говорить о тайне», но о которой можно предположить, что это была сердечная драма.

Мне удалось найти совсем немного писем, относящихся к первым пяти месяцам 1977 года. А 21 февраля Деррида пишет Полю де Ману, что причина, по которой он выслал ему программу семинара, который должен вести в Йеле, с запозданием, состоит в том, что он «несколько дольше обычного думал о том, чтобы его прекратить»[764]. Деррида, очевидно, работает по минимуму, пишет мало, еще меньше ездит[765].

Его пребывание в Оксфорде в начале июня – отправная точка для «Посланий», которые составляют половину «Почтовой открытки». Публикация придаст этой странной и в то же время восхитительной переписке сложный и почти неразрешимый статус, к которому я еще вернусь, но все говорит о том, что оригинальная версия, тогда еще не предназначавшаяся для какого-либо проекта книги, была адресована Сильвиан Агасински. Первый фрагмент датируется 3 июня 1977 года:

Да, ты была права, отныне, сегодня, сейчас, в каждое мгновение на этой открытке, мы лишь крохотный остаток «на счету, чтобы его не закрыть»: того, что мы сказали, и не забывай, сделали друг из друга, того, что мы друг другу написали. Да, и ты опять-таки права, эта «корреспонденция» тотчас нас захлестнула, именно поэтому следовало бы сжечь все, вплоть до пепла бессознательного, – и «они» никогда ничего не узнали бы об этом[766].

Второе послание, датированное тем же днем, еще более личное. Письмо как форма принимает эстафету у дневников, создавая возможность для адресации, своего рода монолога:

И когда я зову тебя: любовь моя, любовь моя, тебя ли я зову или свою любовь? Ты, моя любовь, тебя ли я так называю, к тебе ли обращаюсь? Я не знаю, насколько хорошо сформулирован вопрос, и он меня пугает. Но я твердо уверен, что ответ, если я его когда-нибудь получу, придет ко мне от тебя. Только ты, моя любовь, только ты узнаешь об этом[767].

2 июня Деррида попалась на глаза знаменитая почтовая открытка с изображением Сократа и Платона, которой будет посвящена будущая книга. Фрагмент гадальной книги XIII века: это изображение парадоксальным образом адресовано ему напрямую, как будто для того, чтобы он мог возобновить свои постоянные размышления об отношениях речи и письма:

Ты видела эту открытку, картинку на ней? Я наткнулся на нее совершенно случайно вчера в Бодлейне (это знаменитая оксфордскал библиотека), я расскажу тебе. Я застыл как вкопанный, это было похоже на галлюцинацию (с ума они что ли посходили? Да они просто перепутали имена!) и в то же время на какое-то просто апокалиптическое откровение: пишущий Сократ, пишущий под диктовку Платона, мне кажется, глубоко в душе я всегда это знал, это было похоже на негатив фотографии, проявляющейся в течение 25 веков, внутри меня, разумеется. Достаточно написать об этом на ярком свету. Итак, проявитель – вот он, но мне пока недостает ключа к расшифровке этой картинки, и так это, скорее всего, и останется. Сократ тот, кто пишет, – сидящий, склоненный, исправный писец или переписчик, этакий секретарь Платона. Он перед Платоном, нет, Платон позади него, ростом поменьше (почему меньше?), но он изображен стоя. С указующим перстом, он как будто направляет, указывает путь, отдает приказ либо диктует, властно, величественно. Он почти зол – ты не находишь? – и хочет быть злым. Я купил этих открыток целую пачку[768].

Размышления об этих образах продолжаются во множестве писем, затем переписка на время приостанавливается после возвращения Деррида из Англии и июня.

Хотя Деррида чувствует себя лучше, он пока еще не совсем вернулся в форму. Освободившись от своих обязанностей на улице Ульм, он пишет для журнала Macula большой текст в форме диалога о башмаках Ван Гога в описании Мартина Хайдеггера и Мейера Шапиро. Эта работа очень его утомила, о чем он пишет Саре Кофман: «Ей нет конца и края, и я не знаю, что о ней подумают. Я чувствую себя уставшим и немного подавленным из-за всего того, что нужно сделать этим летом, курса для Йеля в особенности». Сара тоже пребывает в депрессии, как это часто с ней бывает. Деррида советует ей и себе самому отдохнуть, хотя ему трудно следовать этим советам: «Нам нужна передышка, медленные размышления, время на то, чтобы „восстановиться“… В идеале было бы хорошо на время прекратить преподавание».