В сентябре 1376 года он выехал из Авиньона. Папу не остановили ни его французское происхождение, ни слабое здоровье, ни ужасный шторм, от которого, словно в предупреждение, пострадали корабли. В последний момент его старый отец, граф Гийом де Бофор, в несдерживаемом порыве, характерном для тех времен, распростерся перед сыном и умолял его остаться. Григорий переступил через отца и пробормотал слова из псалма: «На аспида и василиска наступишь». Один из его епископов писал: «О Боже, если бы только горы сдвинулись и преградили нам путь».

Из-за нестабильной обстановки в Рим папа въехал лишь в январе 1377 года, а пятнадцать месяцев спустя, в марте 1378 года, Григорий скончался. Оставшееся ему время он боролся с сумятицей, царившей в итальянской политике, но оказался беспомощным, как и его предшественник Урбан V. На Григория навалились немалые трудности и хлопоты, а французские кардиналы, непрестанно призывавшие вернуться в Авиньон, рассказывали, что он уже согласился на возвращение, однако, чувствуя приближение смерти, сознательно затягивал отъезд, чтобы умереть в Риме: в этом случае избрание нового папы должно было произойти в этом городе, и тогда папство уже наверняка осталось бы там, где ему и надлежало быть. Разумное намерение Григория тем не менее лишь ускорило кризис, окончательно разрушивший средневековую церковь.

Схизма не имела ничего общего с доктриной или религиозным законом. В Риме собрались шестнадцать кардиналов — один испанец, четверо итальянцев и одиннадцать французов, разделившихся на две враждебные партии — лиможскую и галльскую. Поскольку ни одна французская фракция не готова была избрать папу из соперничавшей группы, обсуждение проходило бурно, особенно усердствовал еще при жизни Григория лидер галльской партии Роберт Женевский. Когда необходимые две трети голосов так и не удалось собрать, в качестве компромисса решили выбрать «серую мышку», чтобы ни одна из противоборствующих французских фракций не злорадствовала по поводу поражения соперника. Этой «мышкой» оказался Бартоломео Приньяно, архиепископ Бари и вице-канцлер курии, неаполитанец низкого происхождения. Этот человек невысокого роста и плотного телосложения был трудолюбив и непритязателен. В Авиньоне он прослужил долго, и обе французские группировки сочли его достойным кандидатом. Хотя он был ярым противником симонии и коррупции и характер имел вспыльчивый, как и у большинства южных итальянцев, им можно было вертеть при должном умении, а главное — склонить его к переезду в Авиньон.

После смерти Григория римляне увидели наконец возможность покончить с правлением французских пап и направили в Ватикан депутацию уважаемых горожан, дабы избрать «достойного человека из итальянцев», лучше всего римлянина. Рассматривали двух римлян — кардинала Тебальдески, «хорошего святого человека», пусть старого и дряхлого, и кардинала Орсини — этого посчитали слишком молодым и неопытным. Члены коллегии не хотели рассматривать их кандидатуры именно по той причине, что они были римлянами.

Предчувствуя неприятности, французские кардиналы перевезли в замок Святого Ангела папскую казну и все домашнее имущество — столовое серебро, драгоценности, деньги, книги. Они потребовали от города обеспечения общественного порядка и защиты от насилия и оскорблений. Кардинал Роберт Женевский надел на всякий случай кольчугу; испанский кардинал Педро де Луна продиктовал завещание. Распространился слух, что папа находится под влиянием французов, свидетельством тому его переезд в Авиньон. Народ волновался, на улицах собирались толпы. В окружении «могучих солдат и воинственных аристократов» кардиналы вошли в Ватикан. Им было слышно, как под окнами народ кричит: «Romano lo volemol („Мы хотим римлянина!“) Romano! Romano!» В воздухе витали призраки Кола ди Риенци и растерзанного толпой Якоба ван Артевельде.

Из страха за собственные жизни кардиналы принялись одевать дрожащего кардинала Тебальдески, не обращая внимания на протесты старика. Они надели на него тиару и облачение и посадили на трон, якобы как избранного папу, а сами потихоньку покинули Ватикан и спрятались в укрепленном месте за пределами города. Колокола на соборе Святого Петра перекрывали шум на улице. Толпа кричала «Non le volemol» («Не хотим!») и «Смерть кардиналам!». Сверкнули мечи, люди прорвались в папские погреба, напились и разбушевались.

На следующий день, 9 апреля, кардиналы объявили об избрании новым папой архиепископа Бари; под усиленной охраной Урбан VI проехал на белой верховой лошади в Латеранский дворец, его провожали злые глаза толпы. Известие об избрании папы передали шести кардиналам, остававшимся в Авиньоне, в тексте сообщения не было намека на возможную несостоятельность данного решения — ведь оно было принято в результате запугивания. Напротив, в первое время кардиналы относились к понтифику Урбану как к законному правителю и, как водится, засыпали его петициями, в которых просили за своих родственников.

Власть, поднявшая новоиспеченного папу над высокородными кардиналами, тотчас ударила Урбану в голову. Из скромного непредставительного чиновника, совершенно не готового к папскому трону, он за одну ночь превратился в непримиримого борца с симонией; к этому его толкало не религиозное рвение, а обыкновенная ненависть к привилегиям. Он публично и сурово критиковал кардиналов за уклонение от обязанностей, за роскошь и распутство, не разрешал им держать или продавать приходы, запрещал принимать от мирян деньги и другие блага; приказал папскому казначею не выплачивать им, как раньше, половину налогов, а использовать эти деньги для реставрации церквей в Риме. Мало того, он велел церковным владыкам ограничить свои трапезы одним блюдом.

Урбан обращался с прелатами бесцеремонно, не считаясь с их достоинством, лицо его становилось пунцовым, а голос — хриплым от гнева. Он грубо прерывал их возгласами «Чушь!» и «Заткнись!». Кардинала Орсини он называл sotus (полоумным) и чуть было не ударил кардинала Лиможского, но его остановил Роберт Женевский — оттащил и воскликнул: «Святой отец, святой отец, что вы делаете?». Урбан обвинил кардинала Амьенского, выступавшего в качестве посредника между Францией и Англией, в том, что он берет деньги от обеих сторон. Кардинал вскочил и с «невероятным высокомерием» назвал его святейшество «лжецом».

Уверившись в собственной непогрешимости, Урбан ввязался в мирские дела Неаполя и объявил, что королевство дурно управляется, потому что правительница, королева Джованна, — женщина, и пригрозил заточить ее в монастырь либо свергнуть королеву за неспособность заплатить Неаполю папский налог. Эта беспричинная ссора, которую папа не захотел прекратить, стала поводом для объединения его врагов.

Чувства людей, поднявших над собой Урбана, вероятно, должным образом описать нельзя. Некоторые думали, что власть сделала папу furiosus et melancholicus — «гневливым и меланхоличным», короче, сумасшедшим. Вспышки гнева и оскорбления перенести еще можно, но не лишение доходов и привилегий. Когда Урбан отказался возвращаться в Авиньон, как это планировалось изначально, наступил кризис. Вместо того чтобы попытаться потребовать от буйного папы подписания «акта капитуляции», кардиналы задумали сместить Урбана. Поскольку процедуры удаления папы за непригодность не существовало, решили объявить выборы недействительными, — дескать, они проводились во время народных волнений. Кардиналы и в самом деле были напуганы, когда избрали Урбана, однако решение о его выдвижении было принято еще до угрозы бунта.