неё дорожные одежды, которые достаточно её обременяли, потому что в карете на глазах людей она должна была быть нарядной. Сама распустила ей волосы, чтобы собрать их на ночь в шёлковую сетку; сама надела белую одежду, предназначенную для кровати, огляделась, всего ли хватало, и вышла, поцеловав ей руки, не дальше, как к двери, которая вела в комнату, предназначенную для женщин.

С бьющимся сердцем, молясь, она встала там на часах.

Щель в двери и специально приподнятая портьера позволяли ей видеть всё, что делалось в спальне. А любопытство держало её прикованной к порогу – боялась за своего бедного ребёнка. В сумерках она увидела короля, на котором была длинная одежда, подбитая лёгким мехом.

Елизавета, голова которой покоилась на подушках, поднялась. Неспешным шагом Август подошёл к кровати и увидел белые руки, вытянутые к нему.

– Мой король! Мой господин! – шептали уста.

– Моя Елзо, – сказал, наклоняясь к ней, Август, – так долго нужно было ждать эту минуту счастья… так долго…

– А! Всё забыто, – шепнула королева, – ты мой, я твоя служанка.

И Холзелиновна видела, как Август склонился к Елизавете, чтобы поцеловать её в губы, как его обняли белые руки – и крик отчаяния вырвался из уст короля.

Эти руки, которые хотели его обнять, вдруг остыли, напряглись, замерли, упали; глаза застелил туман, голова скользнула на подушки; Августу казалось, что он уже только труп держал в дрожащих руках.

Едва услышав этот крик, прибежала испуганная Холзелиновна. То, чего она опасалась, об отвращении чего молилась, пришло как молния отравить первый час счастья.

Король стоял испуганный, когда воспитательница, давая ему знаки, подошла к кровати и, медленно укладывая королеву, встала перед ней на колени.

Август молчал и был как безумный.

– Обморок, – сказала Кэтхен тихо, – милостивый пане, нужно её так оставить, не трогая, ничего не делая, это пройдёт само. Это ничего! Ничего!

Но она говорила напрасно, Август словно не слышал.

Ему приходило в голову то, что рассказывала мать; то чувство, что держал на руках труп, охватило его дрожью суеверного страха и неким отвращения. Значит, сама судьба была против него, и в тот момент, когда должен был быть счастливым, начать блаженную жизнь с любящим его существом, холодная рука судьбы вставала между ним и ею.

Уставившись на трупную бледность лица жены, Август стоял, не в состоянии двинуться; он стоял как вкопанный, и его глаза сушили слёзы, которые не могли из них брызнуть.

Проклятие матери, какой-то фатализм, неумолимая судьба… Счастье как разбитый хрупкий сосуд лежало у его ног. Оставалось бедное, невинное существо, которое велела любить жалость, и от которого отталкивал страх.

Холзелиновна, склонишись над королева, высматривала признаки, по которым научилась заключать о длительности пароксизма. В этот раз он, должно быть, будет долгим, и королева должна будет подкрепиться после него долгим сном.

Положив её на изголовье, накрыв, воспитательница слегка потянула за одежду всё ещё стоявшего в остолбенении Августа и повела за собой к двери.

Сложив руки, она опустилась перед ним на колени.

– Милостивый король, – начала она голосом, прерываемом рыданиями, – ваше величество, пане! Не тревожьтесь, избыток счастья вызвал у неё обморок… королева так вас любит и так долго была несчастна и так много вытерпела! А! Пусть это вашего сердца у неё не отбирает.

И она схватила край королевской одежды, целуя его и обливая слезами. Она подняла глаза. Август стоял мрачный, бледный, удручённый.

– Это был не обморок, – сказал он, с трудом находя слова, – это был не обморок. Это была, эта есть та несчастная болезнь, которой мне угрожали.

Он заломил руки. Холзелиновна молчала, опустив голову. – Завтра, – сказала он тихо, – она ни о чём знать, ничего помнить не будет. Клянусь вам, ваше величество, почти целый год не было подобного случая. Избыток впечатления.

Август медленно провёл рукой по глазам и лбу.

– Такова моя и её доля, – сказал он сам себе. – Куда только не тянется моя рука, всё рассыпается в пыль. Не поднесу ко рту ничего, чего бы мне судьба не отравила. Сердце отца забрала у меня мать, сердце матери забрало у меня жену, а жену вырывает у меня рука Божья!

Он заломил руки.

– В чём я провинился?

И, не отвечая и не глядя на Холзелиновну, Август, как сонный, вошёл в свою комнату, едва добежал до стула и бросился на него, пряча голову в ладонях.

У кровати Елизаветы стояла на коленях Кэтхен и заливалась слезами. Она смотрела на мёртвое личико, на оцепеневшие, напряжённые руки, на трупную фигуру девушки.

Пароксизм не скоро начал отходить; задвигались пальцы рук и губы, казалось, вновь складываются в улыбку. Из них вырвался лёгкий вздох. Но глаза не открылись. Уставшую охватил глубокий, крепкий сон, который Холзелиновна хорошо знала. Он должен был продлиться до утра, после него наступала страшная и долгая слабость.

На рассвете в лагере уже было заметно оживление, но около старого дома подкоморий по приказу короля просил сохранять глубочайшее молчание. Август равнодушно объявил, что сам чувствует себя немного нехорошо и, вероятно, будет вынужден там отдохнуть.

Узнав об этом, прибежал встревоженный подчаший Радзивилл. Все литовцы, которые входили там в окружение короля, были ещё люди старого кроя и обычая. Ни один из них не понимал ни болезни, ни усталости. Падали для сна на голую землю после несколькодневных трудов и вставали с неё бодрые и здоровые. Больные шли в баню и пили старый мёд. Радзивилл тоже ничего другого королю не рекомендовал, только баню.

– Ничего мне не нужно, кроме капельки отдыха, – сказал ему король, когда его привели в избу. – Думаю, что королева тоже рада немного отдохнуть, потому что она слабая и достаточно намучилась в Бресте.

Некоторые отряды на рассвете уже выступили вперёд, поэтому нужно было посылать за ними, чтобы поступали согласно этому изменению.

Уже был день, но прикрытые окна не впускали его в спальню, когда королева проснулась и увидела Холзелиновну, сидевшую у её кровати. По её взгляду воспитательница поняла, что она не могла вспомнить, ни где была, ни что с ней случилось.

Она с испугом огляделась вокруг.

– Моя Кэтхен, – шепнула она, – где мы? Что со мной случилось? Я спала, не правда ли? Спала! А! Это был чудесный сон. Он пришёл ко мне, я чувствовала его рядом, он склонился ко мне, затем ночной мрак всё застелил… темнота пожрала моё счастье… я заснула, убаюканная, словно на Чёрном море, вся в саванах. И спала.

– Успокойся, моя королева, – ответила Холзелиновна. – Ты была очень, очень изнурена дорогой. Что удивительного! Внезапно пришёл