себя значительно лучше, с каждым днём возвращаются жизнь и силы; мы надеемся, что эти приступы не вернутся.

– Милостивый государь, – сказал Струсь, – вашу хрупкую пани нужно как нежный цветок беречь от всякого более резкого порыва, с полудня ли он приходит, или с полуночи. Сильная радость, так же как сильная грусть, для неё вредны, за этим нужно следить.

Сигизмунд Август знал об этом очень хорошо; за королевой присматривали, заслоняя её отовсюду.

Но Бона от своих лекарей знала то же самое и ненавидела женщину, которая вырвала у неё сердце сына.

С адским расчётом итальянка добивала свою жертву. В яде, в котором её обвиняли, не было необходимости, было достаточно, чтобы ловкая рука подбросила Елизавете пасквиль, чтобы до её ушей допустили весть, которая могла её разволновать.

Ни король, ни Холзелиновна не могли предотвратить, чтобы в саду на улочке, в замке на стене, даже в благочестивой книге королевы, закрытой на золотые застёжки, не оказался листок, после прочтения которого Елизавета бледнела и падала как неживая.

После каждого такого пароксизма она вставала более слабая, а одна боязнь нового припадка делала жизнь невыносимой. Она постоянно видела и чувствовала отдалённого, неумолимого врага, шаг за шагом идущего за ней, стоящего ночью у кровати, днём за стулом.

Её тайные палачи, незаметные, так умели прятаться, так имитировали верность, что поймать их было невозможно. Только практически каждый день приносил работу этих недостойных рук.

Множество бумаг Холзелиновна уничтожила, король назначил значительную награду за открытие исполнителей этого ужасного преследования. Ничего не помогало. Никто не мог открыть следа.

Последняя, самая тяжёлая слабость была вызвана немецким пасквилем, который Елизавета нашла в своей лавке в костёле. Подлый манускрипт оскорблял её и предсказывал скорую смерть и был рассчитан на то, чтобы её добить. Онемевшую Елизавету вынесли из костёла; долгое время она была на краю могилы и чудом потом встала ещё.

Ожила, словно забыла, что вытерпела. Затем из Кракова пришла радостная новость, что должны приехать послы Римского короля со значительной частью приданого в золоте и серебре. Вызывали Елизавету и Августа для получения и расписки. Сигизмунд Старый обоих приглашал к себе, хотел увидеть выздоровевшую невестку.

Август пришёл прочитать жене письма. Она покраснела и побледнела. Стояла задумчивая и озабоченная, и долго пришлось ждать ответа.

– А, король, господин мой, – сказала она дрожащим голосом, – я твоя служанка, я по приказу готова в огонь и воду, но разве я нужна там, в Кракове? Отец мне может быть рад, а другие? Вид мой пробуждает гнев, раздражение. Езжайте одни.

Она заплакала, вытерла слёзы и говорила дальше:

– А! Расстаться с вами, король мой, государь мой, мне так же тяжело будет, как с жизнью. Я предпочла бы у вашего бока дотянуть до конца, а меня такая тревога охватывает, когда теряю из глаз моё солнце. Скажите, нужно мне ехать в Варшаву?

– Давай посоветуемся с лекарем, – ответил Август. – Я продпочёл бы, чтобы ты была со мной, а знаю, сколько это будет стоить. А! И мне тоже, моя королева. Давай ни я, ни ты не будем пророчить, пусть декрет выдадут доктора.

Их в тот же день спросили, но все были согласны, чтобы королева осталась в Вильне. Столкновения с королевой Боной в Кракове были неизбежны, а для Елизаветы они были угрожающими.

Когда руки неумолимого врага достигали даже Вильна, насколько бы сильнее они чувствовались там, где она всем владела.

Стало быть, королева должна была остаться.

Но когда наступила минута прощания с мужем, она залилась слезами, потеряла храбрость и Холзелиновна едва сумела предотвратить новый припадок болезни.

Август напрасно её уверял, что скоро вернётся, что ни минуты лишней не проведёт, кроме того времени, что нужно для получения денег и расписки.

Отношения с матерью по причине этих преследований Елизаветы были такими напряжёнными, что молодой король заранее решил даже не останавливаться в замке, приказал занять для него дом на рынке, а весь его двор, урядники, каморники дали друг другу слово не знать, не видеть людей Боны и Гамрата, не есть, не пить вместе с ними.

При прощании слов не хватало, их заменили слёзы.

Только когда Август сел на коня, а Елизавета перекрестила уезжающего крестом с реликвиями, она обратилась к Холзелиновне:

– Кэтхен, что-то мне из глубины сердца говорит, будто слышу некий голос, что я его больше не увижу.

Воспитательница не дала ей говорить, используя то же средство, что обычно, когда очень боялась; тогда она грозно и сурово вставала и вынуждала Елизавету замолчать.

Начала её упрекать, что была Богу неблагодарна, который поднял её после тяжёлой болезни для жизни, что ныне чувствовала себя лучше, чем когда-либо, а мнимостью отравляла себе жизнь и уничтожала здоровье. Елизавета должна была замолчать.

Письма от мужа с дороги приходили часто.

Молодой король ехал беспокойный, зная, что его ждало в Кракове, потому что он должен был вести открытую войну с матерью, а настроение Боны отражалось на короле Сигизмунде, на всех, кто составлял двор, почти во всём том населении, с которым он должен был контактировать.

Ни для кого из придворных Августа не было тайной это положение и его требования. Молодой король умел вдохновить к себе такую любовь окружающих, что не было ни одного, который бы с запалом не готовился к войне.

Те подлые пасквили против Августа, против невинной королевы, распущенные новости, коварные сплетни и придуманные сказки доводили до безумия двор, в котором догадывались о предателях.

У них речь была о чести верных слуг. Август также ехал с сильным решением дать почувствовать матери, что ей приписывал преследование и принимал его к сердцу. Как бы специально готовились к торжественному приёму короля в Кракове. Дни были тёплые, старый король приказал отнести его в костёл, вышла Бона с дочками, и хотя Гамрат убежал из Кракова, духовенство для приветствия будущего государя нашлось.

Сигизмунд Август должен был подчиниться церемониалу и в присутствии света показать себя как послушный и любящий родителей сын. Бона даже в костёле и в присутствии Бога не приняла лживого облика; она приняла сына насупленная, гордая, прикусив губы. Два двора стояли напротив друг друга так грозно, молчаливо, будто бы собирались кинуться друг на друга.

Согласно распоряжению молодого пана, он должен был занять жильё на рынке, дом для него был готов, но отец Сигизмунд это не разрешил. Бона хотела, чтобы он был в замке. Август должен был послушаться отца. Тем более страшным было это сближение в присутствии старца этих двух явно враждебных дворов.

Сразу