— Не обращайте внимания на следы, на погром, — скороговоркой, краснея, извинялся Мишка перед каждым, кто пришел к нему Первого мая. — Завяз, не успеваю…

Компания была почти студенческая: сошлись все молодые специалисты — врачи, учителя, инженеры — их насчитывалось тогда в Бродске мало, человек восемь или десять. Женатым, с квартирой, оказался только Мишка — на него и свалились.

Мишка расстарался: раздобыл где-то неподмоченную, из погреба, капусту, огурцы, два ведра картошки. Готовили на стол наскоро — лишь бы соблюсти что-то как бы ритуальное, праздничное: накромсали крупными ломтями колбасу, сыр, наставили разнокалиберных стаканов, кружек.

Было тесно, шумно. Хохотали от всякой ерунды.

— Который час? — спрашивал, например, кто-нибудь.

— Не знаем, — отвечали ему. — Часы дома, на пианино, забыли…

Ни дома, ни пианино ни у кого не было — и это страшно всех веселило.

Валька Матвеев гремел на гитаре: «Али-Баба, смотри, какая женщина!..» Он широко открывал редкозубый рот, страстно зажмуривался, дрыгал ногами в дырявых носках: на улице днем все раскисло, у порога, по-казарменному, стояли парами заляпанные грязью сапоги.

Валька тогда грозился сломать строительство канатки для цемзавода, набрасывал проект пульпопровода: не нужно было бы сносить часть поселка, громоздить на скальных выступах опоры, все менялось, убыстрялось. На Вальку во все глаза смотрела Тася, учительница.

— А я буду биться за музей, да, да, — горячилась она, будто с ней кто-то спорил. — Чтоб дети знали то место, где живут, любили его. История в большей степени, чем насущное, роднит нас с нашей землей!

Это было упоительно, необычно:

— Мы — мозговой центр, и как мы решим, так и будет!

К слову сказать, на Вальку вскоре прицыкнуло заводское начальство: «Кто ты такой? Самый умный, что ли? Умнее целого проектного института?.. Да у нас уже опоры заказаны, и трос в бухтах на станцию прибыл, понял?!» — и Валька тихо и мирно отслужил свои три года, а потом укатил в Москву, быстро защитился, осел там и сейчас, по слухам, был уже доктором. А Тася после его отъезда как-то внезапно вышла замуж за экскаваторщика с известкового завода — на деньги польстилась, что ли, — замкнулась в доме, отдалилась от них, от всяких общественных дел.

В сущности, один только Мишка остался потом верен этому осознанию: перевернуть тут, как хочу, двинуть все по-своему…

Мишка все-таки был крепкий хозяин: он не мог, чтобы застолье оказалось без горячего, поставил на печку огромный чугун с водой, набросал в него кусками мясо.

— Пусть варится. Пока мы то да се — оно и готово.

А Вадима с Галиной, двоих, — наверное, умышленно — Мишка увел на кухню чистить картошку.

Галина сразу стала обращаться к Вадиму на «ты» — выработалась, должно быть, служебная привычка.

— Давай так, — командовала она. — Неси сюда из комнаты две табуретки… сюда, сюда… в центр. Клади их набок… набок! Набок!

— Зачем?

— Клади. Так удобнее будет чистить.

Вадим не представлял пока, удобнее это будет или нет, но Галина говорила уверенно, убежденно — и он подчинялся.

Она поставила на пол тазы, налила в них воду — как-то разом, без суеты, и точно отмеренно: нагнула ведро, плеснула — и ровно столько, сколько надо. Трык-трык! — выдвинула и задвинула она ящичек стола, доставая ножи.

Потом Галина попросила его завязать на ней фартук. Она повернулась к Вадиму спиной, зачем-то приподняла руки, отчего внятно обозначилась под платьем ее фигура, — и он, из-за ее спины поймав тесемки, невольно прикасаясь к Галине и остро ощущая эти прикосновения, осторожно, слабым бантом, закрепил их сзади. Галина, внезапно опустив руки, обернулась — и застала его врасплох: он все еще был под действием прикосновений к ней и никак не сумел скрыть этого. Галина ничего не сказала, только непонятно улыбнулась — и он, будто уличенный в чем-то нехорошем, с того самого момента потерял уверенность в себе.

Вадим, правда, пытался после сбросить скованность— рассказывал, как готовил в студенчестве, в коммуне, лапшу, а она у него получалась слипшимся комом, точно земной шар, погорячее и пожиже с поверхности и холодным и твердым внутри, как варил мясо с картошкой, а картошка все нависала и нависала крахмальными наростами на крышке, пока ее совсем не стало в кастрюле, и его чуть не выгнали из коммуны, как лодыря, — но рассказывал нудно, пыжась.

Галина, выслушав ту или иную историю, для приличия, что ли, хмыкнув, отдавала очередное распоряжение:

— Возьми вон ту посудину… вон ту, вон ту!.. поставь ее на печку… конечно же, с водой!.. до половины воды… нагни-ка!.. ниже! ниже!

Вадим повиновался.

— Молодец! — хвалила Галина. — Все правильно. Садись.

Нож у него, под взглядом Галины, падал, кожура срезалась толсто, картошка оказывалась грязной, залапанной.

Но все окончательно испортил Мишкин приход на кухню.

— У, да вы тут не разлей вода! — хотел, должно быть, поощрить их Мишка, юрко лавируя между столом, тазами, печкой. — Ишь как устроились!

Они сидели в полутьме, в слабых всполохах печного огня, склонившись над общим ведром, куда спадали очистки, и действительно на первый взгляд выглядели тесной компанией.

— Еще бы! — попытался показаться свободным Вадим. — Она вот уже руководит мной, как мужем, и даже зовет на «ты».

Он почему-то думал, что это прозвучит развеселой шуткой, но Галина неожиданно посуровела, сжала челюсти так, что вздулись, стали заметными желваки.

— Ну ты, брат, даешь, — осуждающе сказал Мишка и, покрутив пальцем у виска, потянулся к висячему шкафу, почти у них над головами, сгребая с него, к груди, тарелочки, вилки.

Вадим забормотал извинения, объясняя Галине, что, наоборот, надеялся рассмешить, наконец, ее, что ему очень хорошо с ней — однако она отходила трудно. И он на весь вечер словно задался целью убедить Галину, доказать ей, что говорит искренне: сел рядом за столом, снова что-то рассказывал, предупредительно суетился, опрокидывая стаканы, стараясь подложить ей на тарелку то грибы, то колбасу, то селедку.

— Благодарю вас, — коротко кивала она.

Она теперь очень уж заметно для всех, одного его из компании, называла на «вы».

— Ты что такой убитый сегодня, а? — спрашивала его, пригласив на танец, Лиля. — Что-нибудь стряслось, да?

— Ничего, все нормально, — силился улыбнуться он.

Лиля в Бродске постоянно опекала Вадима, жалела — вероятно, оттого, что не стала его женой.

Однажды, еще с полгода назад, Вадим остался у них ночевать, и Лиля постелила ему в большой комнате, на диване, а когда он лег, погасил свет, она, в легком халатике, пришла к нему снова, принесла еще одно одеяло: укрыла, низко наклоняясь, касаясь его лица распущенными волосами, и, по-матерински поцеловав в лоб, пожелав доброй