Детишки — воспитанники Пансиона — щеголяли в белых рубашках, малиновых пиджачках, светлых брюках и голубых галстуках. Форма девочек отличалась лишь тем, что вместо брюк были юбочки. Форму придумала и ввела в качестве обязательной Майя. Не хватало разве что золотых пуговичек и запонок. Ну да Бог с этим, это чисто женское…

Особенно прочувствованно, и в то же время спокойно так, по доброму, по семейному сказал слово о Пансионе наш народный кандидат. Как всегда мгновенно проник в самую суть вопроса, хотя ничего нового и не открыл. Здесь, в Пансионе, сказал он, нужно создать особую атмосферу. Дети должны научиться чувствовать себя единой семьей, и это чувство сохранится в них на всю жизнь. Атмосфера единства, товарищества и братства — вот о чем речь. Плюс солидный багаж знаний, плюс утонченное воспитание и тому подобное. Зачатки всего этого, дескать, уже видны с первого взгляда. Это еще больше польстило Майе, которая кивала с серьезным видом и сияла от гордости. Светился и сиял также дядя Володя. Он скромно поглядывал по сторонам и не отходил от Майи ни на шаг. Федя Голенищев также подчеркнул особую важность и значение идеи Пансиона во всемирном и национальном смысле, учитывая перспективы возрождения и объединения, и пожелал успехов в коренном решении детского вопроса, который, между прочим, уже был включен в число самых первостепенных и первоочередных программ России…

Между прочим в своей прочувствованной речи, Федя ни словом не обмолвился о том, что и сам намерен примкнуть к славному начинанию. Он не торопился отдавать в Пансион своего отпрыска. Но на это почему то никто не обратил внимания. А я зря. Уж не в том ли дело, что в детской компании с самого начала авторитет и первенство Косточки, сына Папы, были непререкаемы, и внешне мягкий и добродушный Федя Голенищев предпочитал держать собственного сыночка дома — подальше от Папиного инкубатора?.. Папа, со своей стороны, делал вид, что не замечает этого, и не выказывал никакого неудовольствия или хотя бы недоумения. Возможно, так оно и следовало: сынок будущего правителя находился на особом положении.

После речей к делу приступил наш о. Алексей. Он с молитвой обошел все обновленные помещения особняка и недавно заложенные фундаменты новых построек, и освятил их. Толпа гостей чинно перемещалась следом. Маленькие пансионеры также гурьбой сопровождали гостей. Тут же, хотя и на некотором разумном отдалении, присутствовали несколько недавно нанятых преподавателей и воспитателей. Последние неотлучно зорко следили за своими подопечными. За каждым маленьким пансионером была закреплена как минимум пара глаз. Возможно, эта мера была совсем не лишней, учитывая недавние детские шалости и проказы, но, честно говоря, мне это было не по душе — откровенная слежка, неусыпный контроль и все такое. К тому же я ни минуты не сомневался, что шалуны — те же Гаррик со Славиком, не говоря уж об изобретательном и независимом Косточке, — при большом желании отыщут способ ускользнуть из под надзора и натворить всякого разного.

У детей сегодня тоже был праздник. Они были и своей формой, и тем интересом, который взрослые проявили к их новому дому. Однако, как мне показалось, было в детских взглядах нечто высокомерное и даже надменное. Так самолюбивые аборигены смотрят на любопытствующих чужаков пришельцев.

Гости вдумчиво, словно на экскурсии, рассматривали классы, спальни, слушали пояснения Майи, дяди Володи относительно системы воспитания, преподавания и разного прочего… Тут уж я немного соскучился и отстал от собрания. Мне было тягостно наблюдать за Майей из за чужих спин.

В просторной столовой уже накрывали столы. Я хотел налить себе чего-нибудь легкого и шипучего, чтобы немного промочить горло, а также пожевать чего-нибудь этакого ветчиного или икорного, но у меня на пути вырос один из Папиных надзирателей.

— Придется вам, уважаемый, потерпеть немного, — сказал он, завернув меня с порога.

Ругнувшись, я полез было в карман за табакеркой, но увидел Веню мажордома, который наблюдал мой неудачный заход в столовую и, видимо, посочувствовав моему нетерпению, делал теперь мне дружеские знаки. Я кивнул. Он приблизился и спросил, чего я желаю, а потом принес бутылочку, пару бокалов и тарелку с закуской. Мы вышли в сад и уселись на скамейку. Коричневые почки на яблонях чрезвычайно укрупнились и вытянулись, словно набухшие женские сосцы. Переливчато посвистывали птички. Мне снова припомнились мрачные обстоятельства «трудоустройства» Вени, его разговор с Папой и то, как он по приятельски одолжил мне денег в тот злополучный день в кафе аквариуме. Я так и не отдал ему долг.

— Кстати, — спохватился я, доставая бумажник, — с меня причитается!

На этот раз бумажник был у меня довольно пухлым.

— Да уж, кажется, сочлись давно, — улыбнулся Веня, но деньги взял и сунул в карман.

— Как работа? — поинтересовался я.

— Это разве работа, — отмахнулся он. — Мажордом — одно название. Тут, слава Богу, и без меня надсмотрщиков хватает. Так что с утра до вечера слоняюсь от нечего делать по усадьбе, дышу воздухом. Поручений практически никаких…

Я внимательней присмотрелся к нему. Странно, теперь его глаза не смеялись постоянно, что поразило меня при первой встрече. Только как — то лихорадочно поблескивали. Да и в голосе явно слышалась глухая тоска.

— Солдат спит — служба идет, — прибавил он со вздохом.

Мне показалось, что его ужасно тяготит мрачная перспектива: ведь на нем, словно мельничный жернов на утопающем, висела отработка задатка. И еще неизвестно, чье имя могло быть ему названо. Да чье угодно!

— А ты бы задаток Папе вернул и уволился, а? — посоветовал я.

— Куда там. Только Папу смешить. Поди и процентов набежало — не сосчитать. Чего уж там. Буду тут. От добра добра не ищут. Опять же — природа. Вам, в Москве, этого не понять.

— Ну ну, — кивнул я.

Мы откупорили бутылочку. Выпили и закусили. Горячий солнечный свет лился сквозь еще голые, но весьма густые ветви яблонь. Черные ветви нагревались на солнце, и от них распространялся едва заметный пар.

— Значит, природу любишь? — проговорил я. — Ты, наверное, вырос на природе?

Веня словно задумался. Потом поведал о том, что детство его прошло не то чтобы на природе, но вроде того: в большом рабочем поселке. Кругом чахлая степь, серые заборы, бараки, заводские трубы, копоть и пыль. И всегдашняя достопримечательность — речка вонючка. Единственное отчетливое воспоминание детства, как по весне, когда ветер начинал гонять по улицам и закоулкам сухую пыль и копоть, пьяный отец злобно орал и бил больную мать, а сам маленький Веня с младшим братом прятался в платяном шкафу.

— А шкаф, наверно, зеркальный, громадный такой? — хмыкнул я.

— Точно! — кивнул он.

С ума сойти можно с этими шкафами.

Потом Веня рассказал, как его и младшего брата отправили в захолустный интернат, где тоже пришлось не сладко. Не то что здешний Пансион. Жизнь — не жизнь, а так — от весны до весны. Можно сказать, что и детства то у него практически не было. Впрочем, большой печали по этому поводу в его голосе не слышалось.