5

Взволнованная Дарья встретила Данилу и Герасима на крыльце.

– Слава Господу, все живы и здоровы к дому воротились… Анна Петровна от радости места себе не находит, сынишку от себя и на шаг не отпускает… А у меня душа сажей покрылась, вас ожидаючи. Слышите, что к вечеру в городе творится? Беспричинные крики, песнопение…

Данила помог Герасиму снять с саней плетеную кошелку, вдвоем подтащили ее к крыльцу. Герасим повел лошадь распрягать, а Данила принялся успокаивать перепуганную женку:

– Полно тебе, Дарьюшка! Все хорошо обошлось. И сестрицу отпустил атаман, выведав, что она не участница продажи его семьи. А крики? Так ныне Рождество Христово, праздник, ай забыла? От того и песни да гульба. А обыватели из цеховых да пахотных и отставных казаков втрое рады приходу государевых людей и даровому угощению. Бесчинства ж нет никакого, одни разъезды по улицам вершников из казаков да доброхотцев из бывших поселенцев…

Видя, что Дарья от его речи поуспокоилась, Данила вместе с вернувшимся из конюшни Герасимом внесли кошелку на кухню. Женщины захлопотали, полетел пух забитых только что гусей, закипело и зашкварчало в печи, а Данила и Герасим, переодевшись в лучшие одежды, сели друг возле друга у покрытого скатертью стола и, перебрасываясь редкими словами, то и дело вскакивали, если по улице топотали конские копыта: не атаман ли едет? Ждали так нечаянно напросившихся гостей.

Уже в сумерках, когда отзвонили вечерю в церквах, услышав, как хлопнула металлическая щеколда калитки и зазвенел радостный крик Гришатки: «Едут!» – Данила вскочил с лавки, дрожащими пальцами перекрестился на образа – «Господи, сделай так, чтоб все обошлось с миром!» – и поспешил встретить атамана и его единственного спутника – старого есаула Кузьму Аксака.

Атаман и есаул степенно приветствовали хозяина и вышедшую с кухни взволнованную до румянца хозяйку, по случаю церковного праздника восславили Христа, пожелали дому и домочадцам покоя и благополучия.

«Неужто зло какое сотворят после такого пожелания в Христов праздник? – подумал с тревогой Данила. Вспомнил повязанного офицера Воробьевского, только что отпущенную из-под ареста Анну Петровну и вновь почувствовал, как заколотилось заботами истерзанное сердце. Стараясь не выказать своего беспокойства перед гостями, открыл дверь из прихожей в горницу, с поклоном пригласил их к столу и повелел женке подавать угощение без мешкотни.

Илья Арапов внимательным взглядом обвел все углы горницы, словно отыскивая что-то или кого-то, потом с улыбкой повернулся к есаулу, позвал:

– Кузьма Петрович, что застрял у порога? Ежели хозяин зовет к столу, негоже заставлять его приглашать нас дважды. А мы с тобой перед дальней дорогой, есаул, нам силы крепить надобно. – И добавил, не меняя спокойного тона: – А ведь не евши и блоха не прыгает, вот так-то!

– Истину речешь, атаманушка, – невольно поддакнул Данила, а потом брови у него вскинулись: откуда ведома его любимая присказка пришлому человеку? Усадил атамана в передний угол, есаула по левую руку, Данила и Герасим сели с торца стола, спинами к окнам во двор.

Женщины поспешили выставить графин, чарки, подали щи, жареного гуся, перец – большая в Самаре редкость заморская – и сами присели напротив гостей – так настоял атаман: стол не стол и праздник не праздник, ежели за столом не сидит уважаемая гостями хозяюшка, – с хитринкой, все какими-то намеками говорил атаман, а Данила все больше и больше настораживался: к чему эти речи? И что за ними? Бережно наполнил чарки, посмотрел на атамана, как бы спрашивая: мне ли заздравную речь гостям сказать или ты уважение выкажешь старым хозяевам дома?

Илья Арапов встал первым, поднял чарку и, повернувшись к Даниле, неожиданно огорошил его такими словами:

– Перво-наперво, дорогой хозяин и дорогая хозяюшка, примите земной поклон, переданный вам от внука вашего Тимошки!

Дарья тихо вскрикнула и опрокинула на скатерть полную чарку, так и не успев поднять ее. У Данилы задрожали пальцы. Он поспешил опустить чарку на стол, вытер вспотевшую ладонь о штанину и с тревогой глянул на побледневшую женку. Илья Федорович, недоумевая, отчего так всполошились хозяева, переспросил Данилу:

– Так вы что, не ведали, где обретается ваш внук по сей день?

Данила, виновато посмотрев на женку, ответил тихо:

– Знал я, атаманушка, что он в войске государя Петра Федоровича, вместе со старыми моими знакомцами Опоркиными, – и взглядом указал на сабли, которые висели на ковре. – Довелось видеть мне и самого государя, когда пытался было упросить Тимошу воротиться к дому… Да не послушал меня внук, остался в войске служить… Тем паче, что государь обещался быть посаженным отцом у него на свадьбе с казачкой Устиньей Кузнецовой… Тебе, Дарьюшка, не сказывал всего этого, от волнения оберегал, прости Христа ради… Спаси бог тебя, Илья Федорович, за поклон от Тимоши. Стало быть, жив наш внук, – перекрестился на иконостас, задрав голову, потом спросил нетерпеливо: – Где ж тебе, атаман, довелось видеть Тимошу? Не сочти за труд, порадуй стариков доброй вестью… Ох, простите, гости, вы чарки подняли, а я с расспросами. За здоровье государя Петра Федоровича и за поклон внука Тимоши давайте пригубим.

Илья Федорович выпил, закусил капустой, похлебал наваристые щи и только тогда не торопясь рассказал:

– Попервой я самолично видел его в Берде. Он сам подходил к нашему костру с Маркелом Опоркиным. Маркел сказывал, что Тимошка из Самары, а по прозвищу не назвал. А тут мы в Бузулуке уже стояли, я посылал одного есаула и адъютанта своего к государю с провиантом. Так внук ваш, узнав, что нам, верно, идти на Самару, наказывал поклониться тебе, Данила. Я-то подумал было – могилке поклонюсь, потому как почитал тебя давно уже умершим. – Данила невольно вздрогнул при этих словах и с недоумением глянул на Дарью: отчего это атаман опять говорит такими загадками? – А как увидел средь встречающих живым – глазам не поверил! Кузьму Петровича спрашиваю, да подлинно ли стоит средь встречающих самарцев Данила Рукавкин? Кузьма Петрович вгляделся и подтвердил: истинно, дескать, живой и здоровый караванный старшина Данила Рукавкин на нас глаза в великом страхе пялит!

Атаман и есаул тихо рассмеялись, вспомнив выражение лица, какое было тогда у Данилы, а Данила и Герасим, отставив ложки, переглянулись, как бы спрашивая друг у друга пояснений, потом на атамана во все глаза уставились, смекнули, что неспроста такие речи и все эти странные полунамеки: слишком много ведомо им о хозяине, даже его обличье кто-то старательно описал!

– Признал, говоришь? – переспросил Данила и на Аксака кинул проницательный взгляд. – А как он мог меня признать? Неужто мы с ним прежде в Яицком городке, а может, в Оренбурге на торгах встречались?

Кузьма Петрович пригладил кустистую бороду, серые, как и у Данилы, глаза засветились теплом:

– Как же не помнить, Данила, твою хлеб-соль? Помню и караван твой в Шамских песках… Ну-тка, припоминай, кого это казаки привели в каменную крепость на горном плато уже? А один киргиз-кайсак из купцов узрел меня, в пыльной одежде, с испугу заголосил: «Аксак, Аксак!» – дескать, хромой человек! С той поры я и взял себе это прозвище: Кузьма Петров сын Аксак.