«Теперь, должно, в Самаре упились все до бесчувствия… Жителей пограбили, пожитки дуванят да на ножах режутся между собой… Прости, государыня-матушка Екатерина Алексеевна, – метался в мыслях вконец расстроенный Иван Кондратьевич, – не по причине единой моей робости оставил я город ворам на пограбление и разрушение… А ежели достоин за свой поступок смертной казни, то соверши ее. А детей не черни моим малодушием, из-за них сломалась твердость в душе…»

Иван Кондратьевич, чего с ним прежде никогда не случалось, вдруг прослезился, вытер глаза кулаком и покосился на своих офицеров. Кутузов и Панов спали на лавке, укрывшись плащами. В тесной комнатке перед тусклой иконой чуть теплилась лампадка, еле слышно потрескивал фитиль, сильно и надсадно стрекотал под печью извечный обитатель постоялых дворов неусыпный сверчок.

Под стать старому сверчку не спалось и Ивану Кондратьевичу: сообщение о том, что полевая команда была так близка от покинутой им Самары, совсем лишили его душевного покоя и равновесия.

«Охо-хо, овдоветь тебе скоро, матушка моя сердешная Евдокия Богдановна. По церквам ходить станешь да ставить поминальные свечи… по рабу божию Ивану. – Иван Кондратьевич сидел на лавке, смотрел на квадратное лунное пятно, незаметно двигавшееся по некрашенным доскам пола – левый ближний угол квадрата словно бы срезан, это тень его бедовой головушки. – Зато я сберег от гибели Илюшу, нареченного жениха Анфисушки… Коль счастливо отобьем Самару, то, не мешкая и часа, обвенчаем их… Быть может, успеем до прибытия извещения о взятии меня под арест». Иван Кондратьевич перекрестился, прилег. Голова кружилась от усталости, слегка подташнивало, все казалось, что вот-вот упадет с узкой и какой-то наклонной лавки.

Настойчиво отгоняя от себя черные думы, лишь под утро забылся тревожным, с неприятными видениями, сном…

24-я легкая полевая команда из драгун и егерей вошла в село Печерское перед полуднем. Оповещенный караульными, капитан Балахонцев, едва держась на ногах, выстроил свою команду перед церковью на заснеженной площади. Майор Муфель, немец лет сорока, высокий и тонкий, несмотря на обилие зимних одежд на нем, проворно выскочил из легкого санного возка, поспешил принять рапорт.

Капитан Балахонцев скомандовал своему отряду «на караул», чеканя шаг, из последних уже сил отсалютовал премиер-маиору шпагой и отдал рапорт. Муфель, поджимая тонкие губы, внимательно присматривался к самарскому коменданту, – не от водки ли у него такое одутловатое лицо и красные глаза? Слушал, улыбался нежно и, казалось, по-кошачьи ласково мурлыкал что-то себе под нос. В конце рапорта смотрел на капитана уже не так пристально – водкой от него не пахло, – а участливо и открыто своими светлыми глазами. И, должно быть, по привычке двигал подбородком вперед-назад, отчего лицо майора с широким лбом и острой нижней челюстью напоминало вытянутый треугольник под измятой во время езды офицерской шляпой с загнутыми по бокам полями.

Приняв рапорт, Муфель, не подав руки капитану, пригласил его шикарным жестом в дом местного приказчика для обсуждения дел под Самарой. Но, к сожалению, кроме общих слухов о числе злодейской партии при атамане Арапове, Иван Кондратьевич, которого так и не пригласили сесть, сообщить не мог.

– Весьма прискорбно, господин капитан. Весьма и весьма вами недоволен, как я понималь из переписка, сам казанский губернатор, господин Брант, – медленно, старательно выговаривая каждое слово, подвел итог беседе Муфель, подвигал подбородком вперед-назад, словно что-то верхними зубами счищал с языка. – Очшень плохо! Говорят, что будем идти на Самару одинаково со слепыми котятами. Так у вас говорят, да? – неумело использовал русскую поговорку. Прислушался – к воротам приказчикова дома подъехали верховые. Муфель мягко поднялся на длинные ноги, словно подкрался к окну, выглянул – через замерзшее стекло много не разглядишь, – потом через приоткрытую дверь тихо сказал в сенцы:

– Капрал, кто шумел? Какой пьяный мужик с жалобами, да?

С крыльца ему почтительно ответили, что прибежал от Самары какой-то сержант и просит позволения войти с докладом.

– Из Самары? Какой черт тогда ты стоишь и не зовешь, больван? Марш того сержанта ко мне! – не меняя мягкой интонации, выговорил Муфель невидимому из комнаты капралу. – Веди сюда тот сержанта, больван, жива!

Иван Кондратьевич едва успел прикинуть, кто же из оставленных в Самаре сержантов отважился на свой страх и риск уйти из города, как в комнату, пошатываясь, вошел Стрекин. С трудом удерживая равновесие, вскинул руку и по уставу представился старшему по званию:

– Сержант второй роты Ставропольского батальона из города Самары с важными вестями прибыл к вашему высокоблагородию!

– Браво, браво, сержант, – как-то по-домашнему приветливо встретил сержанта майор Муфель. – Докладывай, сержант, все, что сам смотреть успел и сам слышать успел про воров и изменников матушки государыни.

Степан Стрекин четко доложил, что сговорились они уйти из города вместе с купцом Фоминым, но когда их за Рождественом начали нагонять казаки воровской партии, тот купец устрашился и хотел было остановиться с покаяниями. Тогда сержант сбил того купца с коня и так, на двух лошадях, счастливо ушел от погони.

Изредка бросая на капитана Балахонцева осуждающий взгляд, сержант Стрекин доложил, что воровская партия атамана Арапова числом до двух с половиной, не более трехсот человек с двумя пушками была встречена самарскими попами и жителями хлебом-солью и колокольным звоном. Что в соборе служили молебен самозваному царю, читали его манифесты и указы, палили из пушек и пили вино. В ночь поставили вокруг города усиленные караулы, но ему с купцом Фоминым удалось-таки уйти во тьме непримеченными, сначала за реку Самару, а затем по замерзшей Волге, обойдя Рождествено, выйти на Сызранский тракт.

– Браво, браво! – Майор Муфель, мягко потирая ладони, остановился против вытянувшегося сержанта. – Вор-атаман переходил через Волга? Он маршировал со своя команда нам навстречу?

– Нет, ваше высокоблагородие. Я, будучи у атамана с обывателями на приеме, сказал, ему в устрашение, что к Самаре идут многие полки матушки государыни. Так он, напугавшись, несколько дней будет сидеть в городе и ждать себе сикурсу от других атаманов. Только ближе крепости Бузулукской ему помощь ниоткуда и в две недели не придет.

– Так-так, сержант. Две пушки смотрел ты у того атамана-вора? – уточнил Муфель, бесшумно вышагивая по комнате. – А господин капитан доложил мне, что у вора пятьдесят пушек? – И ехидно поджал тонкие синеватые губы, что-то пробормотал на своем родном языке.

Балахонцев почувствовал, как в голове снова разливается мелодичный и неумолкаемый звон, и, чтобы не упасть без сознания на затоптанный пол, сжал пальцы в кулаки до нестерпимой ломоты в суставах. И впервые подумал, вспомнив недавнее:

«Неужто?.. Неужто вокруг пальца обвел меня самозваный атаман, мужик лапотный? Так хитро подослал алексеевского купца Короткова, чтоб его буйным ветром унесло! Ох, срамота какая выйдет, ежели это и в самом деле так! Две пушки всего, до трехсот необученных мужиков… От них-то я и с моими солдатами да казаками как-нибудь отбился бы день-другой…» – И, чтобы устоять, не упасть, облокотился о спинку лавки. Майор Муфель будто и не видел, что капитан вовсе сошел с лица…