Неожиданно она встала в лодке, шагнула на планшир – и море опрокинулось в лодку, как вода, заливающая плотину. Я бросился к другому борту, чтобы выровнять лодку, и Гвен, потеряв равновесие, полетела в воду. Волны поглотили всплеск, когда она ушла в пучину. Тяжело качнувшись, лодка выправилась.

При этом движении в борт ткнулось второе весло. Я вытащил его из воды, вставил оба весла на место и попытался грести за ней. Но скрип уключин зазвучал иначе – не как сухое повизгивание, а тяжелое неохотное ворчание. Лодку захлестывала вода, с каждой секундой мои брюки намокали все сильнее.

Я вытащил весло и шарахнул им по штоку уключины. Бил и бил, пока шток не треснул. Отделил надломленную часть и заткнул в отверстие спускной пробки. Веслом вогнал обломок плотно – только вода брызнула. Отломал еще кусок штока и заделал второе отверстие. Но поздно. С каждым моим движением прибывала вода, и вот уже все было кончено; «Патна», море и я – единое целое.

Я оттолкнулся от лодки ногами и поплыл за Гвен. Вода была ледяная, куртка мешала мне плыть быстро. Рядом волны подбрасывали игрушечную собачку. Из воды торчала одна голова. Гвен была уже далеко, до берега ей оставалось всего несколько метров. Но волнение быстро усиливалось, вода не держала плывущего, ее поверхность окончательно утратила форму.

Проплыв несколько метров, я оглянулся. «Патна» еще не затонула. Она колыхалась у поверхности воды, как наполненная ванна. И тут Гвен сменила направление. Вместо того чтобы плыть к прибрежной отмели, она потянулась к ближайшей твердой точке – к шхере, вокруг которой бились буруны.

– Не туда! – крикнул я, хлебнув соленой воды. – К берегу плыви!

То ли Гвен сама пыталась дотянуться до шхеры, то ли ее кинуло туда волной, но ухватиться там было не за что. Когда она была уже в паре метров оттуда, взметнулся пенный вал и швырнул ее о шхеру, черную и мокрую. Буруны заглушили ее крик, какое-то мгновение видно было кровавое пятно, но следующая волна смыла его.

В щели задувало сухой снег, образующий на полу узоры, которые напоминали маленький веер. На подоконнике стояли пустые цветочные горшки с остатками земли на дне. Наверное, цветы сажала Альма, а дедушка вынес их сюда после ее смерти. Потом тут больше никто цветов не разводил.

Избушка на горном пастбище никак не хотела согреваться. Ежась от холода, я подкидывал в чугунную печку дрова. С латунного листа под печкой выползла на дощатый пол проснувшаяся муха и застыла в растерянности.

Слышно было, как на лугу блеют овцы. Пока я нашел только двенадцать из них. В комковатой шерсти у каждой застряли кусочки льда, и они уже с трудом пробирались по снежной каше. Овцам не нравится промозглая и ветреная погода, так что большинство из них спустились в лес. Стали пугливыми. Стоило мне приблизиться, и они со всех ног бросались прочь, хоть я и видел, что они голодны.

Я снова отправился их собирать. За несколько часов нашел всего одну овцу. Остальные разбежались в разные стороны – они так шарахались от людей, что собрать их и согнать на хутор не удалось.

Потом я остановился возле вырубки. Внизу, в долине, передо мной раскинулся Саксюм. Последний раз я появился в деревне в «Бристоле», с незнакомой спутницей. Мы купили вустерского соуса, словно протестуя против чего-то. Но получилась сцена из карнавала. Машина слишком показушная, пиджак слишком франтоватый, объяснение слишком запутанное.

Для себя я хотел бы сейчас быть внешне обыкновенным, чтобы настоящая жизнь свершалась внутри меня. Зайти в кафе на станции, и чтобы никто не пялился на меня; не бросаться на тех, кто рисует на машинах свастику. Пойти пострелять по тарелочкам, и чтобы ни у кого не возникло мыслей о том, что я могу учудить с этим дробовиком.

Совершенно обычные вещи, происходящие с каждым. Приехать в деревню, чувствуя себя там своим, и в то же время быть самим собой.

Так что остается делать? Наверное, просто делать то, что надо. Поехать на стрельбище, достать без лишних слов «Диксон Раунд Экшн», отстрелять пару серий. Убрать ружье, и пусть себе треплются потом. Если спросят, отвечать. Делать свое дело, пусть привыкают видеть меня.

Вот, собственно, и всё.

Я поймал пару овцематок. В шерсти у них застряли мелкие веточки. Намучаешься стричь. Услышав блеяние сородичей, они прибавили ходу. Что-то не сходились у меня цифры, когда я начал пересчитывать овец в загоне. Их было уже больше двадцати. Кто-то же загнал их сюда, но никого не было видно… У калитки чужие следы, но шума мотора я не слышал.

На следующее утро я снова отправился на пастбище. Все повторилось. Пока я ходил по лесу, кто-то уже собрал в загон больше овец, чем я.

В последующие недели похолодало. Поля и лес покрылись снегом. Пушистый снег поблескивал на ветках деревьев. Я работал с семи до семи, чтобы не думать о пережитом на Шетландских островах.

На чердаке я нашел старый журнальный разворот с картинками пресноводных рыб. Приложение к летнему выпуску журнала «Домашний очаг». Я надеялся, что, снова увидев его, вспомню еще что-нибудь, что говорил мне отец, но похожими казались только звуки его голоса и интонаций.

Может, это и к лучшему, подумал я. Не стоит помнить сказанное родителями дословно.

Я расчистил в снегу тропинку к столярной мастерской, затопил чугунную печку и сделал для разворота с рыбами рамку. Потом поднялся в гостиную на третьем этаже. Всю зиму в ней стоял холод, летом там была пыль и запустение, и только ду́хи давних обитателей витали здесь. На стенах висели в маленьких рамках фотографии угрюмых мужчин и хмурых женщин со стянутыми на затылке волосами. Вид у них был такой, будто жили они тут, никому не нужные и покинутые потомками, и никто их не навещал.

«Каким же пустым выглядит хутор!» – сказал я себе. Когда единственное, что согревает, – это память о комнате дедушки. Все эти книжные корешки за его спиной, мерцание приборов на усилителе «Грюндиг», где тоненькие стрелочки покачиваются в такт движениям его натруженных рук, когда он, сам того не замечая, дирижирует музыкой… И всепроникающий аромат горячего мясного блюда, которое подавалось ровно в пять на двух тарелках, а потом – дымок сигарилл.

Здесь, наверху, не было ничего, кроме этой большой гостиной с холодным полом, не застеленном коврами, с обеденным столом на двенадцать персон, которым никогда не пользовались, книг в кожаных переплетах, отпечатанных готическим шрифтом.

Я спустился вниз и повесил иллюстрацию с рыбами в прихожей маленького дома. Сварил форель, выловленную на летней рыбалке, и поделился ею с Грюббе.

* * *

Колеса забуксовали, когда я заехал в тупик. Подъезд к дому был расчищен так плохо, что пришлось остановиться перед калиткой. «Ровер» с летними покрышками стоял под навесом. Этой зимой самым дальним походом пастора было, наверное, пробраться от двери до почтового ящика по протоптанной в снегу тропке.

Минуло уже двенадцать часов, но он все еще был не одет. И еще больше похудел с нашей прошлой встречи.