виду что-то непристойное – просто влюблялась? Пусть ответит честно. А поклясться сможет? Клянется как-то неуверенно. Он готов поспорить, что у нее кто-то был. Она что-то скрывает от него. Тот парень в Питтсбурге – как его звали? Леонард какой-то там. Он считал ее изящной и пикантной. Парень с большими обвисшими усами. Это был он?

Научился он и хитрить (отступить для видимости, чтобы потом внезапно напасть): ах как умело вела она дела в лавке в Бас-Тере! Просто превосходно! Самая большая умница на Каррибах. Маленький Шейлок! А все эти офицеры с иностранных кораблей… Все девицы в восторге от морской формы. Он бы не удивился… В лавке было так много подсобных помещений… Он был слеп как летучая мышь. Можно поспорить, что она всю жизнь ему лгала. Ездила в церковь в Форт-Барри. С кем-то встречалась?

– Все, Брекенридж, я не стану больше терпеть твои разглагольствования, устала. За пять недель мне удалось поспать в общей сложности от силы одну ночь. Я попрошу доктора Джиллиса прислать миссис Хаузерман, чтобы ухаживала за тобой. Ты просто стараешься мучить меня: очень дурно с твоей стороны, – но тебе это не удастся, так как плохо сделаешь лишь себе.

– Тогда просто честно ответь мне, и мы покончим со всем этим.

– Если ты мне не веришь, то какой в этом смысл? Если в тебе нет уважения к двадцати четырем годам нашей семейной жизни, тогда я лучше уйду из комнаты.

– Ты куда?

– Брекенридж, я пойду прилягу в гостиной. Если я тебе действительно понадоблюсь, позвони в колокольчик, но ради того, чтобы снова выслушивать весь этот бред, не звони. В четыре утра я принесу тебе кашу.

Но именно их семейная жизнь в течение двадцати четырех лет не давала ей права проявлять независимость. В ее арсенале имелась лишь одна возможность нанести ему ответный удар, единственное наказание: уйти из комнаты, – но она находилась при нем не для того, чтобы наказывать. Он остервенело зазвонил в колокольчик, и Юстейсия капитулировала: опять поставила свое кресло в тени зеленого абажура. Самым болезненным для нее на этом этапе было отсутствие каких-то даже слабых намеков на духовность в общении, но все равно было страшно интересно. Она не сомневалась, что за грубостью скрывается проходившая в нем духовная борьба. Жестокость и лицемерие интересны сами по себе. Юстейсия чувствовала – нет, знала! – что его брюзжание маскирует раскаяние в пренебрежительном отношении к ней, в изменах, унылых и безрадостных. Лансинг сознательно провоцировал ее на скандал: ждал брани и обвинений, – но это было бы слишком просто. Он должен предстать перед судьей, который заключен в нем самом. «Дьявол плюется сильнее, перед тем как провалиться назад в преисподнюю». Если самооправдание вызывает такое волнение, последует ли за ним раскаяние?

Доктор Хантер предписал кормить его каждые четыре часа, и в четыре утра она принесла ему кашу. До последнего времени тарелка каши, словно на миг каким-то образом объединяла их. Это была своего рода игра. Она слегка посыпала кашу корицей или тертой лимонной цедрой, клала в нее две-три изюминки, добавляла три капельки шерри. Внимание, которое сопровождало подачу еды, рождало как чувство близости, так и отвращение. Теперь эта игра ушла в прошлое.

– Откуда мне знать, что ты посещала церковь в Форт-Барри? Может, уже вся округа уже обсуждает вас с доктором Хантером?

Ее глаза метнулись к стеклянной двери, выходившей на лужайку. Она встала и быстрым шагом вышла в холл. На ступеньках лестницы сидела Фелисите.

– Марш в постель, Фелисите! Я не желаю, чтобы ты слушала бред своего отца, когда ему плохо.

– Я не слушаю, maman, а сижу здесь для того, чтобы Джордж не подслушивал: он, бывает, сидит здесь часами.

Юстейсия натянуто рассмеялась и в смятении подняла глаза к потолку.

– Va te coucher, cherie[67].

Вернувшись в комнату больного, она вытянулась на кушетке и прикрыла глаза рукой. Муж продолжал что-то монотонно бубнить и, время от времени она вставляла какие-нибудь ничего не значащие слова: ему была необходима ее реакция.

– И что?.. Нет!.. Перемени тему!

Да, она любила другого мужчину, но ее совесть чиста: ей удалось превозмочь свое желание и тоску. Та любовь была для нее как корона, которую она носила как медаль. О ней невозможно было думать без улыбки, и она часто приходила ей на помощь, вот как сейчас. Раньше Юстейсия задавала себе мучительный вопрос, спрашивала ночные небеса, что было бы, если бы он ответил ей любовью. Теперь это не имело значения. Их взгляды встречались тысячи раз. Любовь разлита вокруг нас и проявляется по-разному: он любил ее.

Полночь (с субботы 3 мая на воскресенье 4 мая)

– Вот твоя каша.

– Не хочу.

– Я ее разогрею, когда ты проголодаешься.

Последовало продолжительное молчание. Юстейсия уже знала, что он так молчит для пущего эффекта: муж явно готовился устроить сцену. Все-таки в нем умер актер. В тот год, когда они жили в Питтсбурге, она каждую среду ходила в театр на дневные спектакли: за пятнадцать центов можно было устроиться на балконе. Так продолжалось несколько месяцев, пока ее беременность не стала заметной, а появление на улице в таком виде воспринималось как «неделикатное». Она и любила театр, и одновременно презирала – за тщательно рассчитанные эффекты. Примерно тем же самым сейчас занимался Брекенридж. Попытки перехитрить ее, предугадать ее мысли делали его еще более жалким.

Она любила его: да, вот до чего довел ее этот брак, – любила мужа как тварь. Юстейсия не только свободно говорила на двух языках, но и думала: о внешних проявлениях жизни на английском, а собственная внутренняя жизнь воспринималась ею по-французски. В обоих языках слово «тварь» имело два аспекта; на французском – решительно контрастных. Ее любимые французские писатели Паскаль и Боссюэ постоянно пользовались этими двумя смыслами: тварь – это низкое, подлое существо; а еще любое живое существо, в самом общем смысле человеческое существо, творение Божье. Ее любимый дядюшка во время венчания сказал им, что они станут единой плотью, и был прав: она любила эту тварь и не могла вообразить, что его вдруг не станет. При мысли, что жизнь у нее может быть какой-то другой, Юстейсия сжималась от ужаса. Дети, именно ее дети, а не какие-то воображаемые, сделали ее бесконечно и невыразимо благодарной Богу. Это и есть судьба. Наша жизнь словно одежда без швов. «Все предопределено», как говорится на английском. Она пришла к той же самой мысли, что и доктор Джиллис: не мы проживаем нашу жизнь, Бог проживает за