Александр Христофорович слушал это, смотрел, как его же офицеры от сердца вытряхивают походные мешки, и думал: перемудрил Ангел, братаются мужички со служивыми. И те, и другие который год без милости. Без пособления. Бунтовать хотят. Кнут без пряника только злобит. Неужели неясно?

То ли Его Величеству было неясно. То ли он знал нечто такое, перед чем обыденный разум бледнел.

Бенкендорф вспоминал, как великий князь Николай смешком спросил его:

– Скажите мне, как немец немцу, отчего мой брат не любит русских?

Дело было на марше в Порхове, близ Великих Лук, где Александр, возвращаясь с конгресса, встретил свою гвардию. Император сел на гнедого с черными, траурными чулками и такой же гривой жеребца и, подскакав к колоннам, начал их объезжать. Несколько раз здоровался с солдатами. Офицерам ни слова. Его лоб точно покрывали грозовые тучи, что не гармонировало с мягкими чертами лица и рождало ощущение фальшивости. Которой на самом деле не было – Его Величество гневался неприкрыто, всерьез.

За братом следовал великий князь на таком же, масть в масть, скакуне, и было забавно смотреть, как эти двое совершенно одинаково, механически отточенным манером передергивают уздечку или шевелят шенкелями, заставляя лошадей переступать с ноги на ногу, двигаясь вдоль строя. Лица обоих оставались хмуры и сосредоточены. Никс по природной строптивости сначала оправдывался, потом замолчал, опустив голову и не поднимая на брата глаз.

Тот говорил резко и гневно. Горячо, словно изливал каскад замечаний. Когда государь проехал мимо начальника штаба – даже кивка не последовало – Бенкендорф услышал обрывок фразы:

– Не могут как следует командовать взводом! А суются делить Европу!

Кто суется? Эти люди? Не по вашей ли милости?

Вечером великий князь обнажил-таки обиду. Словно зубы оскалил.

– Да мы в Европе ничего, кроме костей, не нажили. Русака не тронь – он и будет сидеть дома, за печкой.

А потом брякнул главное. Как немец немцу. И ждал прямого ответа.

– Ваше высочество, – Бенкендорф не знал, как бы поделикатнее увильнуть от проблемы. – Когда немец начинает задаваться подобными вопросами, он перестает быть немцем.

Имело смысл много рассуждать о недоверии государя к собственным подданным из-за убийства отца. Но оба чувствовали: здесь нечто большее. Император словно говорил: «Вы предали и предадите снова. Моя, еще не пролитая, кровь на вас. Я удерживаю, но не могу удержать зло, идущее через вас. А потому вы – хуже всех. Вас надо остеречься. Держать в железном наморднике, иначе вырвется Зверь».

Никсу это было обидно. Что-то не укладывалось в голове. Выбор оставался за сердцем. А сердца тянули братьев в разные стороны.

Так о сердце. Свое Бенкендорф оставил в Петербурге. Он не знал, простят ли его, и на какой ноге он теперь вернется домой? А домой хотелось. Вся дивизионная, корпусная, полковая жизнь проходила, не задевая его. Он насильно погружался в нее, как окунают голову в бочку с водой. Но думал об одном и том же.

Вечером молился, чего с детства не делал. Даже раздобыл немецкую Библию, читать которую не было сил от усталости. При чем тут Мелхиседеки и Мордыхаи, когда он поссорился с женой, а никаких советов насчет восстановления отношений до сих пор не вычитал!

Образование в иезуитском пансионе аббата Николя накладывало свой отпечаток. Преподаватели имели особую, тайную от учеников жизнь, в которой большое место занимало испытание плоти и наказание своего греховного естества. Некоторые носили под одеждой цепи с иглами – застенки испанской инквизиции! Другие по ночам занимались флагелляцией, и их невольные вскрики долетали по гулким коридорам до воспитанников.

Дети смеялись между собой чудачествам схизматиков. Теперь было не до смеха.

Шурка попробовал высечь себя. За неимением плети собственным ремнем с пряжкой. Дурь полная. Во-первых, больно. Во-вторых, ровно посередине экзекуции, которую явно бы не одобрила Елизавета Андреевна, он вспомнил скабрезные картинки, которые они с Сержем нашли в усадьбе княгини Голицыной. У кого, наверное, как, а у него самобичевание не укрощало, а возбуждало плоть.

Лежа на животе, Шурка до утра не мог заснуть. Сердце в груди колотилось как бешенное. И одолевали такие желания, о которых он прежде не подозревал.

Опыт был неудачен, но генерал решил не отступать. Если надо, съездить к бабке-ворожее, или еще чего… Хорошо, Потапыч сокрушался бедой барина и всеми силами желал возвращения «порядочного дома».

– Барыня была, – повторял он временной прислуге из Витебска. – Матерая. Век ищи… Своими руками удавил бы стерву, которая ей в уши надула! Ну, гульнул мужик. Ну, прибила бы, чем под руку подвернулось. Морду бы расцарапала. Нет. Закусила удила. Теперь всем плохо.

Кто-то из витебских и присоветовал унтеру отца Зосиму, обитавшего верстах в трех от Бешенковичей. Большо-ой молитвенник. Всякую дрянь с людей снимает.

Потапыч подступился не сразу. Не прямо. Оговорками. Обмолвками. Когда накрывал на стол. Или провожал барина на службу. Так, среди прочего. Вот, де, люди бают. Впрочем, дикий народ! Хуже чем у нас. Совсем их хозяева-поляки да евреи-шинкари заездили. Уж и не знают, куда податься. На их счастье, батюшка ученый. Бывший полковой. После контузии.

Бенкендорф вообще бы не обратил внимания, если бы в Бешенковичах не случился смотр. Жизнь полна намеков. 17 сентября государь прибыл в Витебскую губернию и сам лично отправился ревизовать гвардию. Подействовала опала? Соскучились по царской милости?

Все, как побитые собаки, кинулись лизать хозяйскую руку. И Шурка среди них.

Смотр был великолепен. Его Величество демонстрировал благоволение, и каждый от рядового до генерала чувствовал: прощен. Но еще заранее штабные знали: император едет именно за тем, чтобы явить милость, помириться с гвардией. А потому промахи не будут замечены, зато знаки отменной ревности найдут отклик в августейшем сердце.

Таким знаком и стал пир на весь мир. Для него заранее заказывали вина из Риги, рыбу из Астрахани, лифляндские колбасы и щедрой рукой закупали фрукты из питерских оранжерей. Столы на тысячу офицеров разместили амфитеатром. Так, чтобы государь, находясь в центре, был отовсюду виден и слышен.

За пределами деревянной храмины пировала остальная гвардия, на траве вокруг белых скатертей. Едва успели сесть, раздались хлопки пробок, и Александр Павлович первым провозгласил тост в честь гвардии. Его приняли с ликованием. Приветственные клики не прерывались во весь обед. Натянутости не было. Генералы говорили шумно и радостно. Вместе с ревом солдат все сливалось в торжественный и грозный шум.

Гром салюта из ста орудий. Крики «ура», вылетавшие из сорока тысяч глоток. Дрожь земли. «Сцена величественная для нас и устрашающая для врагов», – вечером записал в дневнике Александр Христофорович. Сразу после праздника он уехал к себе. Пил мало, ел еще меньше. Все какую-то траву. Остального желудок не принимал. Дома пробовал заснуть. Впустую. Тут и вспомнил бубнеж Потапыча. Чего терять?