Деревенька, где обитал отец Зосима, напоминала все здешние – голь перекатная. Песок да болото. Церковка бедная-пребедная. При ней домик-клетушка, поленница дров выше крыши. Обедня давно кончилась. Вечерня не начиналось.

Отец Зосима – маленький, сухой, под стать своей халупе – был в огороде на репище, полол грядки и на гостя воззрился с крайним недоверием. Ему вообразилось, что движущиеся по губернии войска непременно заденут и его нищую обитель.

– Тут ничего нет, – угрюмо бросил он. – Только грехи человеческие.

– Зато последних сто верст до небес и все лесом, – рассмеялся генерал-майор. – Я по личному делу.

Священник расслабился. Положил тяпку. Стал руками отряхивать от земли уже выбранную репу.

– Вы были полковым батюшкой?

Старик склонил голову к плечу.

– Московский драгунский. Жена померла. Принял постриг. Чем могу служить?

– Мне бы… – Бенкендорф смешался. Он и не представлял, как трудно будет выговорить. – Раз вы были полковым, то таких, как я, причащали. Так мне бы…

Отец Зосима с интересом смотрел на гостя.

– Но вы лютеранин?

Александр Христофорович кивнул.

– А разве у вас не причащают?

– Не помогает.

– Против чего? – интерес старика возрос.

Бенкендорф сжался. Как сказать-то?

– Б-блудные п-помыслы. – Он с трудом вспомнил, как это называется у русских.

– И давно?

– В-всегда. – Шурка ненавидел себя за то, что начал заикаться от напряжения.

Священник отер руки о фартук.

– Я сейчас вас исповедую, а причащаться надо на пустой желудок.

– Я уже неделю куска в рот взять не могу, – сознался генерал. – Выворачивает.

– Худо, – батюшка пришел в крайнее сокрушение.

«Слов нет, как худо!»

– Сегодня был праздник. Большой. Общегвардейский. Государь приехал. Пили за здоровье. Так меня в дугу согнуло.

Отец Зосима взял гостя за руку и повел к завалинке у своей избушки.

– Я пока разрешительные молитвы прочту. А вы подумаете, с чего начать. Ведь не с приезда же Его Величества.

Он сказал это так буднично, словно государь каждый день заглядывал в их глушь! Но Бенкендорф разом успокоился. Что для него было явление императора? Кесарю кесарево.

Шурка с минуту помолчал, а потом начал излагать. И чем больше отец Зосима слушал, тем выше у него поднимались брови. Тут блуда не на полк – на дивизию. А ведь генерал старался избавить священника от неуместных подробностей. Только факты. Когда, с кем, сколько.

– А давно это началось? – осторожно спросил тот. – Со смерти императора Павла Петровича?

Бенкендорф покачал головой.

– Лет с тринадцати меня ничто другое уже не занимало. Как родители переехали в Байрот. Это в Баварии. И вот дома постоянные разговоры: как их обидели, за что, сколь августейшие особы неблагодарны. Сил не было слушать. Я старший, все понимал. И такая тоска. Томление. Черная грусть. Хоть головой в воду. Не могу даже звука голосов выносить. Зажму подушкой уши, а за стеной бу-бу-бу, бу-бу-бу.

Александр Христофорович сам от себя не ожидал подобной откровенности. Даже жене никогда не рассказывал. Не хотел вспоминать.

Между тем старик, кажется, хорошо понимал, о чем идет речь.

– И вот когда я только начал… отпустило. Мне вдруг стало все равно, что они говорят. Вот их жизнь. Вот моя. Розно.

– И вы больше не думали, как плохо вашим родителям? – уточнил священник.

– Я не считал, что им так уж плохо, – с ожесточением откликнулся генерал. – Сами себя изводили. И детей заставляли соучаствовать. Внутренне. Без защиты. – Он до сих пор сердился.

– Родителей надо простить, – обронил отец Зосима. – Кабы не родители, мы бы все были безгрешны? А?

Генерал обрадовался этому смешку. Действительно, всем бедам пуповина здесь. Искалечили, теперь майся.

– Прости, – строго повторил отец Зосима. – Пожалей.

Александр Христофорович кивнул: давно простил, но сейчас почему-то вспомнилось. Он продолжал рассказ о своих удивительных похождениях. Священник смотрел на него, прищурившись, не перебивал. И вдруг сказал:

– А ведь вы любили до семьи один раз.

Бенкендорф осекся. Верно. Так любил, что попроси Жоржина умереть, он бы в ту же минуту сдох у ее кровати.

– А жену как любите?

«Умереть в один день».

– И пока жили вдали от Петербурга, в гарнизоне, никого не хотелось?

Генерал покачал головой. Всем был доволен.

– А много, простите, опять было помыслов об августейшей фамилии? – еще более осторожно осведомился священник. – Я не смею требовать ответа…

«Да, много. И заговор. И семеновцы. И дисциплина. Опять тоска. Минутами страх. Как в детстве. Только теперь уже у него, не у отца с матерью. Ведь их убьют, убьют… А государь творит вещи непонятные. И офицеры в полках порой правы. Да если бы не присяга, он бы сам осмелился спросить…»

– Вот видите, – заключил отец Зосима. – Вы с детства нашли, куда бежать. Где прятаться. Уж простите, под юбками. Один грех на другой меняете. Тоску на рассеяние.

– И что делать-то? – генерал развел руками. – Я домой хочу.

Это было сказано так просто, что собеседник рассмеялся.

– Вылезать будем. Останетесь на службу. Если ноги не отвалятся. Причаститесь с моими лапотниками. Примите за смирение. И не думайте, будто все тут же чудом образуется.

Александр Христофорович и в мыслях не держал.

Службу простоял тяжело. Переминался с ноги на ногу. Зевал. А минутами ему не хватало воздуха. Но, призвав на помощь образ вдовствующей императрицы, способной к четырехчасовому бдению, дотерпел до конца. Уже во время причастия чуть не подавился сухим кусочком просфоры, размоченным в вине. Как легко было в молодости, когда завтра умирать и полковой батюшка кладет тебе в рот серебряную ложку, вне зависимости от мирских различий.

– Она меня простит?

«И не раз», – про себя вздохнул отец Зосима.

* * *

В субботу под окнами дома на Морской застучали колеса двуколки. Не успел управитель доложить – а Елизавета Андреевна без мужа не принимала – как в комнату вступила высоченная… высочайшая гостья.

Госпожа Бенкендорф только охнула и с шумом плотного камердукового платья опустилась к ногам вдовствующей императрицы. Мария Федоровна обозрела окрест быстрым цепким взглядом, не упустила ни пыли, ни беспорядка, неодобрительно покачала головой и с укором уставилась на мадам Вальмон. Плачете, значит?

– Я не думала, что женщина с таким опытом и с такой житейской стойкостью позволит себе впасть в отчаяние, – строго произнесла царица-мать, скидывая с плеч клетчатый, по английской моде, плащ и бросая его рядом с шалью Елизаветы Андреевны на диван. – И почему, собственно? Потому что скаредной старухе вздумалось язвить ваше сердце?