– Видели, как ровно гренадеры держат строй? – с упреком спросил Александр Павлович.

Раньше Бенкендорф много раз слушал досужие разговоры младших офицеров: де, в польских частях платят больше. После каждого смотра рядовым по серебряному рублю, нашим по медному. Награждение для инвалидов, хотя искалечены они, конечно, не при защите России. Государь хочет уехать в Польшу со всей семьей и жить там конституционным монархом, а нас оставить внутренним неурядицам.

Прежде такие мысли казались начальнику штаба бредовыми. Теперь он им почти верил. Ангел имел все дарования править просвещенным народом, умеющим ценить дары свободы, а правил…

– Видели вы, что в построении колонн, где двигаются ряд за рядом, люди во всех шеренгах так верно держат плечи и равняются взаимно на передовых, что следы на земле обозначены безупречными чертами – совершенно прямыми и параллельными. Что доказывает отсутствие волнения, недружного отрывания пяток и толкотни локтями.

Оба генерала слушали императора с почтительным видом. Хотя им казалось, что их отчитывают.

– И приметьте, что четвертый линейный полк составлен из штрафников. Их ссылают из разных частей на исправление. Как они дисциплинированы! Какое являют единство и послушание! Если бы вы продемонстрировали это в Семеновском… – государь махнул рукой и пошел прочь.

– Их называют «чвартаками», – сообщил Паскевич. – Самые отпетые. Только литовцы и пшеки. Русских нет. Вообрази, как они будут нас рвать. Зубами, если позволят.

Александр Христофорович знаком подозвал одного из «чвартаков». Тот нехотя покинул строй и почти вразвалку приблизился к генералам: не свои, чего церемониться? Он только не сплевывал под ноги и всем видом демонстрировал: отвяжитесь.

– Дай-ка сюда ранец. – Начальник штаба не прибавил: «брат».

Чвартак скинул с плеча кожаную сумку. Он бросил бы ее на землю, так невыносима была сама мысль протянуть руку к «москалям».

Александр Христофорович, не почтя за труд, поднял, расстегнул ранец и, перевернув, вытряхнул его содержимое на землю. Под ноги посыпались солома, какие-то тряпки и, наконец, деревянные лубки, распиравшие бока.

– Ровно идут? – с издевкой переспросил генерал.

При таком содержимом нетрудно ровнять плечи. Что у солдата в ранце? Запасные сапоги, смена белья, зимние панталоны, ложка, кружка, миска. Запас еды – сухари, мука, крупы. Кусок сахара-лизунца величиной с кулак. Иногда что-нибудь трофейное.

Александр Христофорович с кривой улыбкой наступил на невесомый лубок. Дерево хрустнуло.

– Пока они будут носить такие ранцы, наши косолапые имеют фору.

* * *

Еще одно происшествие задержало отъезд госпожи Бенкендорф из Петербурга. А может, наоборот, подтолкнуло?

Ли-ли Чернышевой приспело рожать. И если бы не семейные беды, не жалость к себе самой, Елизавета Андреевна давно была бы рядом. Но так до нее дошли только слухи: дело плохо, третий день без движения. Соборовали. Муж примчался из западных губерний. Родные в ужасе.

Переборов отвращение от света, нежелание видеть людей, одеваться, тащиться в карете, говорить пустые, никому не нужные вещи, госпожа Бенкендорф отправилась на Миллионную улицу.

Дом был тих, несмотря на множество народа. Слуги. Лекари. Священник. Александр Иванович ходил из угла в угол, как всеми брошенный ребенок. У него было такое выражение лица… Елизавета Андреевна затруднилась бы сказать словами. Смотреть больно.

– Почему вы не приезжали? – спросил он. И тут же, не дождавшись ответа, вцепился себе в волосы. Оказывается, эти смоляные кудри могли быть непричесанны. Немыты.

Госпожа Бенкендорф прошла к больной. Та уже перестала бороться. Схваток не было с утра. Ребенок не шевелился.

Свет проникал в комнату нещедро. Шторы были опущены. Вокруг кровати какие-то тазы, брошенные тряпки.

– Ну-ка приберитесь здесь, – шепотом скомандовала гостья.

Горничные засуетились. Все надо говорить! Нет бы сами! Хозяевам не до них. Им не до хозяев.

Ли-ли лежала под легким одеялом, но даже его сбивала ногами – душно. Жар все поднимался. Волосы и рубашка были мокры. Минутами она впадала в беспамятство. Казалось, в сон. Но тут же открывала глаза.

– Саша, где Саша? – ее потрескавшиеся губы выговаривали имя мужа с силой и нежностью.

– Александр! – Елизавета Андреевна не ожидала от себя такой распорядительности в чужом дому.

Он прибежал. Схватил жену не то что за руку, а как-то всю, в охапку.

– Нужно кесарево.

– Доктор сказал: не выживет. Она не выживет. Ребенок… – Чернышев знал, что ребенка уже нет. – Родные против. Надо было сразу. А они против. Так родит. А она… маленькая.

Действительно, в эту минуту Ли-ли ничем не напоминала себя – красавицу – вдруг оказалась худенькой и бледненькой, как при их первой встрече.

– Тебе решать, не им, – Елизавета Андреевна тряхнула генерала за руку. – Жар уже.

– Сказали: пройдет.

Гостья смерила его тяжелым взглядом.

– Перед смертью проходит. Подумай: в ней мертвое дитя. Оно само не выпрыгнет.

Александр Иванович вдруг ясно осознал происходящее. До сих пор ему никто прямо и доходчиво не объяснял положения жены. Ну, мучается.

– Давай, милый, давай, – госпожа Бенкендорф толкала его в спину.

Трубный глас призвал лекарей. Хирургу было сказано последнее, решительное слово. Мать и сестер роженицы заткнул рык супруга. Хоть что он умел!

Нанесли горячей воды и полотенец. Начали операцию.

– Иди, держи ее за руку.

Чернышев несказанно удивился: разве мужчине можно?

– Доктор мужик. Ты лазаретов не видел?

И правда, сколько оторванных рук, ног, голов и самых неожиданных частей тела ему пришлось перевидать. Хотя, конечно, собственного ребенка, вынимаемого из рассеченного чрева жены…

За час справились. Елизавета Андреевна сидела под дверью и время от времени спускала собак на родню: «А вы где были? Видели же, что плод для нее велик! При чем тут бабки рожали?»

Еще бы Марью Маревну, удалую богатыршу, вспомнили!

За дверями стало тихо. Из комнаты вышел Александр Иванович, беспомощно держа на руках белое полотенце, в котором лежал красный окровавленный комочек.

– Заберите у отца младенца.

Нет, без нее они способны были только квохтать.

– Не надо, не надо, милый. – Елизавета Андреевна увела Чернышева в другую комнату. И там, совершенно раздавленный, этот огромный вздорный человек плакал в ее подставленные ладони, клял себя и просил оставить ему жену, как если бы гостья была посредницей между людьми и Богом.

– Она же ничем не виновата, – повторял он. – Чистая. Зачем мучить? Только за меня. Я весь в грязи.