Госпожа Бенкендорф покачала головой: полно, все одним миром мазаны.

– Вы ничего не знаете. Как я эти документы добыл? Что я делал?

Такая жизнь. Чьи мужья лучше? И не потому ли они сами чисты, что их заслоняли от страшного, от грязного, от низкого?

Елизавета Андреевна взяла руками его большую кудлатую голову и, без оглядки на людей, стала баюкать, попутно внушая:

– Горячка еще будет держаться. Не впадай в отчаяние. Все что можно мы сделали.

– Вы останетесь?

Она осталась.

До утра Ли-ли бредила. Потом заснула. А жар спал только к середине дня. Бедняжка уже знала, что потеряла ребенка. Но сама жива. И это вселяло надежду.

Послушная, как всегда, молодая женщина подчинилась уговорам, сочувствию, ласковым недомолвкам. Но, вспомнив что-то, позвала Елизавету Андреевну. Надо же, та и не думала, что роженица заметит ее присутствие.

– Отчего вы не едете в Витебск? – Ли-ли скользнула глазами по лицу госпожи Бенкендорф. – Все еще можно поправить. Смерть одна непоправима.

В тот раз Чернышева выздоровела. Но через год, при новых родах, уже не имела сил выкарабкаться. О ней жалели все. На мужа никто не отваживался смотреть. Последние ее слова были к нему: «Женись. Тебе нельзя одному. – И потом. – Буде лучше меня, позабудешь, буде хуже, меня вспомянешь». Решили, что она бредит: поет. Еще через год Александр Иванович взял себе новую супругу, которая и нарожала ему кучу младенцев. Но до конца дней вспоминал время, которое прожил как бы внутри себя, ни перед кем не оправдываясь и никому ничего не доказывая.

* * *

Шурка возвращался со службы нарочито поздно. Сидеть в пустом доме не хотелось. Измаяться в штабе до положения риз и сразу заснуть, только голова коснется подушки – вот, чего он хотел. Но не всегда получалось. Спал рвано. Вдруг открывал глаза и таращился в пустоту. Неужели все?

Да нет. Блажь. Как-то образуется.

Не образовывалось.

Минутами Александр Христофорович забывался и с удивлением обнаруживал холод на соседней подушке. Сразу одолевали мысли: надо искать съемную квартиру. Может, еще и на порог не пустят. Или будут ходить с поджатыми губами, говорить, как с чужим.

Написать – рука не поднималась. Сколько раз в жизни он каялся, не имея в душе ни грана стыда. Теперь извелся. Но говорить не мог. Ибо всякое слово – ложь. И знал: если потребует покаянных соплей, значит, на самом деле не простила. Хочет покуражиться. Поплескать с ладони на ладонь его унижением.

Елизавета Андреевна приехала под вечер пятницы. Приказала править прямо во двор. Потрясла Потапыча явлением всех чад сразу.

– А на кого мне их оставить? Не на бабушку же Бибикову? Храни Бог! Еще изведет крошек.

В дом вступили нянька старших и кормилица младших девочек, кухарка и поломойка. Увидав последнюю, денщик понял: барыня с самыми серьезными намерениями. А значит, не надо людям мешать. И своей властью, собрав прислугу на кухне, что было унтерской выучки цыкнул: не лезьте вечером в комнаты, ни за каким хреном! Как генерал придет, сидите тихо. Без вас бы разобрались. Бабы пробовали воспротивиться: им и детей укладывать, и к барыне сто дел. Но Потапыч рявкнул: «Своим умом уложите!» И те присели от страха.

Александр Христофорович шел от штаба пешком. Понурый, опустив голову и глядя под ноги. Поэтому он не сразу заметил дорожный экипаж в своем дворе, а заметив, встал, как соляной столб. Ему вообразилось, будто дома, в Питере, неладно. Все страшные варианты мигом пронеслись в голове. Но потом разглядел мелькание огней сразу во многих окнах и понял: на квартире куча народу. Не без опаски подошел к забору, перешагнул прямо в палисадник. Глянул через стекло. Там были все. Его все.

Вспомнилось, как стоял в сугробе и смотрел на Елизавету Андреевну, укладывавшую старших девочек. Но сразу генерал не пошел в дом. Держался руками за штакетины и лелеял неожиданную тишину. Войдет – все рассыплется. Встанут вопросы. Надо будет что-то говорить. Оправдываться. Слушать и принимать упреки.

Его потянули за руку. Би-би. Как всегда Би-би. Самая бойкая.

– Ну иди уже, – горячо требовала она. – Миритесь поскорее. Никакой жизни нет.

Оказывается, Елизавета Андреевна давно заметила мужа. И, устав терпеть, послала Катю. Мол, отец стоит в осенней луже. Ноги промочит. Она всегда ее подсылала, когда не знала, как быть.

Шурка вошел. Закашлялся в передней. Застучал подошвами о порог, сбивая грязь. И тут на него все кинулись. А Елизавета Андреевна зашептала на ухо:

– Ты меня простишь?

* * *

Декабрь 1821 года. Харьковская губерния.

Последний аккорд семейной драмы разразился уже в Водолагах. Вернее, эхо прокатилось Шурке по хребту.

Еще в Бешенковичах Елизавета Андреевна набралась наглости и спросила его:

– Быть может, ты желаешь большего? И я не делаю чего-то… ну, не знаю, чего.

Муж обнадежил ее насчет их полной семейной состоятельности. Не забыв указать на младших дочерей: не ветром же надуло. Но с тех пор начал позволять себе разнообразие. И заметил, что женщина довольна.

Но! Супруга не беременела, и это служило дополнительной причиной терзаний мужа. Возраст позволял, сложение и здоровье тоже. Не то чтобы Александр Христофорович добивался еще одного младенца. Нет. Ртов достаточно. Однако ему начало казаться: после случившегося от него не хотят. То есть простить-то простили… Спросить прямо – нарваться на негодование, пустые увертки, может быть, упреки. Их дом уже один раз разбился, как елочный шарик. Худой мир, как говорят…

Но вот они увидели этот худой мир. Вечером в гостиной Марии Дмитриевны перемывали кости соседям. Оказалось, Меллер загулял с дворовой девкой. А Катерина не снесла и полезла в петлю. Барон же ее и вытащил. Теперь ходит как побитая собака.

Чужую беду руками разведу. Собравшиеся дружно порицали жену и жалели мужа, ведь не со зла – по дурости.

Елизавета Андреевна слушала молча, насупившись, ни слова не говоря, отчего у Шурки по спине бежали мурашки. А утром велела закладывать теплый возок, ехать в Кунье.

– Я с тобой.

– Что тебе там делать?

Генерал не был уверен, что его возьмут, но теперь страшно обиделся и даже сорвался:

– Думаешь, одной ей худо?

Худо им! Вечно все кругом худо! Госпожа Бенкендорф слов не находила от негодования. Дорогой молчала. Дулась на мужа. Если бы могла, наступила бы ему на ногу каблуком, чтоб синяк остался.

Но когда подъехали к имению, на обоих повеяло таким сиротством, что женщина взяла-таки спутника за руку. То-то! Все вы храбры языком молоть. Вот он, предел храбрости – чужая жизнь. Ему и неведомо было, с кого супруга берет пример, отправляясь за сто верст киселя хлебать.

Их встретил барон, вялый и не удивленный.