Я вспоминала о маме и бабушке Коми. Обе знали, что у них рак, но ни объяснений о том, на какой он стадии и насколько это критично, ни лечения толком не получили. И поняли, что происходит, совсем незадолго до смерти. И мама, и бабушка Коми провели свои последние дни в общей палате маленькой захолустной больницы на краю Сёбаси, где практически не было никакого оборудования. Они угасали на глазах, лежа там под капельницами. Я вспомнила здание больницы, облицованное сине-черной плиткой, и холодные пальцы ног, торчащие из-под простыней.

— Но это произошло так быстро, — проговорила Юса, сдерживая всхлипы. — Если бы я вставила такую линию в свой роман, любой редактор сказал бы, что события развиваются слишком стремительно.

— Да.

— Нацумэ… Может, приедешь сейчас ко мне? Приезжай, а?

— К тебе домой? — спросила я.

— Да, и Кура тоже тут. Тут еще мама, правда, но ты все равно заходи. Можно вместе поужинать, — сквозь слезы проговорила Юса. — Кура тоже тут. Приезжай. Поедим что-нибудь… вместе…

— Спасибо, Юса, — поблагодарила я, прижимая ладонь к щеке.

— Не «спасибо», а вызывай такси и приезжай.

— М-м.

— Прямо сейчас.

— Спасибо тебе, Юса, — сказала я. — Но я чувствую, что сегодня мне лучше побыть дома одной.

Я некоторое время стояла, уставившись в окно. Наконец решила приготовить себе ужин, но кусок в горло не лез. Отставив тарелку, я отправилась под душ, а потом с полотенцем на голове забралась под одеяло.

До ночи было еще далеко. Пейзаж за окном постепенно синел, в комнату просачивались летние сумерки. Откуда она берется, такая синева?

Закрыв глаза, я увидела улыбающееся лицо Сэнгавы. Интересно почему? Часто ли мы с ней улыбались друг другу? С каким серьезным видом она рассказывала о своей работе или выспрашивала меня про мой роман! Но сейчас в памяти почему-то ожила ее улыбка.

Как в тот вечер, когда мы шли по Омотэсандо и вокруг сияла рождественская иллюминация. «Красиво», — сказала мне Сэнгава и широко улыбнулась. Кажется, я тогда подумала: «Так вот как она улыбается». Или когда мы с ней встретились после того, как она сделала себе перманент. Я сказала, что ей идет, она смутилась, но на лице у нее все равно появилась радостная улыбка. Получается, мы улыбались друг другу не так уж и редко. Думая об этом, я разглядывала темнеющее небо.

Я понимала, что Сэнгава умерла. И все, что рассказала мне Юса, правда, и что теперь мне следует осмыслить эту реальность. Однако разум не мог ее вместить. Меня как будто парализовало от шеи и выше: все то, что способно было ощущать горе и муку, словно одеревенело. Осталось только туловище, и оно болело. Меня никто не бил, я ни обо что не ударялась, просто лежала на футоне, как неживой предмет, но все равно чувствовала боль. Будто мои внутренности налились кровью, разбухли, посинели и давили изнутри на мышцы, жир и кожу, пытаясь вывалиться наружу.

В синеватом сумраке комнаты я взяла телефон, чтобы перечитать нашу с Сэнгавой переписку. Просмотрев список имейлов, я изумленно ахнула: мне казалось, мы так много общались, но на самом деле сообщений от нее у меня осталось всего семь.

Письма были лаконичные, несколько строк, и все. Что ж, логично. Если вдуматься, я ведь с Сэнгавой толком и не работала. Все зависло на предварительной стадии — мы вели расплывчатую, ни к чему не обязывающую переписку. Вроде бы мы столько общались, беседовали о стольких вещах, но все это растворилось, не оставив следов. Оказалось, у меня нет ни одной фотографии Сэнгавы. И не только фотографии. Какой у нее был почерк? Я видела его на посылках и бандеролях, но упаковки не сохранила, а в памяти у меня не осталось даже общего впечатления о нем. Мы столько виделись, столько разговаривали, она входила в круг моих немногочисленных, действительно очень немногочисленных друзей — то есть была для меня дорогим и близким человеком. Но при этом я ничего о ней не знала. И у меня не осталось ничего, что помогло бы мне узнать ее лучше.

Лестница… Сэнгава бежала за мной по лестнице на станции Мидоригаока, а потом искала меня на платформе. Это стало моим последним воспоминанием о ней. Я видела, что она озирается в поисках меня, наши взгляды на мгновение встретились, а потом я опустила голову, пряча глаза. Почему я не связалась с ней после этого? Она ведь оказалась права, а я ошибалась. Что, если бы я тогда не сбежала, а поговорила с ней нормально? Было не так уж поздно — мы могли бы пройтись пешком до следующей станции. Может быть, она даже извинилась бы передо мной за то, что наговорила на эмоциях, сказала бы, что нельзя ей столько пить. Если бы в тот вечер мы расстались более спокойно, может быть, Сэнгава связалась бы со мной, когда попала в больницу. Я могла бы хотя бы выслушать ее. От этой мысли в груди заныло. Но, возможно, Сэнгава и не думала о том, чтобы связаться со мной. Возможно, у нее не было никакого желания делиться со мной сокровенными переживаниями. Возможно, наши отношения ее вообще не волновали. Возможно, это я причисляла Сэнгаву к своим друзьям, а сама для нее ничего не значила. Была не более чем знакомой, ничем не выделяющейся из множества людей, с которыми она контактировала по работе.

Я вспомнила, как однажды она вдруг позвонила мне поздно вечером и мы пошли в тот бар в подвале. Сэнгава была пьяна, стоял холодный февральский вечер, волосы у меня еще не высохли, в баре было темно, только мерцали огоньки свечей. Мы разговаривали о том о сем. Потом в таком же темном туалете, возле раковины, Сэнгава обняла меня. Может быть, сама не понимая, я разбередила тогда ее чувства? Почему она меня обняла? Может, хотела мне что-то сказать? Или так просто? А может, на самом деле она сердилась на меня? На то, что я не могла дописать роман… Точно, роман, подумала я. Я его так и не закончила. Так и не показала Сэнгаве. Возможно, на самом деле она не сильно и переживала по этому поводу. Может, ее отношение ко мне и моему творчеству было чисто рабочим. В любом случае Сэнгава была единственной, кто подбадривал меня и ждал мой роман. Больше никто. Года три назад, в такой же жаркий летний день, как сегодня, Сэнгава пришла в кафе, чтобы встретиться, чтобы познакомиться со мной. У меня было три года. Целых три! И за