Едва я вышла на Син-Осаке, как меня стеной обступила влажная духота. Вот оно какое, осакское лето, усмехнулась я, сквозь толпу пробираясь по лестнице на пересадку. Атмосфера города ощущается мгновенно, стоит шагнуть из поезда. Но в чем она? Если прислушаться к разговорам, то, конечно, узнаешь диалект. Но все-таки мне казалось, что дух этого города, который я сразу узнала, вернувшись в него много лет спустя, не только в языке. Может быть, я неосознанно обратила внимание на какие-то характерные местные жесты? Или осакский менталитет сквозит в еще более неуловимых вещах: в выражениях лиц, взглядах, походке? Или в Осаке люди чуть иначе стригутся и одеваются? Возможно, все понемножку. Исподволь наблюдая за людьми вокруг и слушая их разговоры, я села в подошедший поезд и устремила взгляд в окно. Но с каждым покачиванием состава, с каждым стуком колес на душе у меня становилось тяжелее и из груди вырывались вздохи.

Возвращение в Осаку не пробудило во мне ни радости, ни ностальгии. Скорее неловкость и легкое сожаление, как если бы я что-то перепутала и пришла на вечеринку, куда меня не приглашали. На часах было двадцать минут двенадцатого. Я предупредила Мидорико, что приеду, как и обещала, но не сказала, во сколько именно. «Главное, успей к семи, — попросила она. — Я как раз закончу с работой и сразу тебя встречу на Сёбаси, а оттуда пойдем ужинать». Чтобы успеть к обещанному времени, было достаточно выйти из дома после обеда. Но, честно говоря, прежде чем ужинать втроем, я собиралась встретиться с Макико, извиниться как следует за тот раз и помириться с ней. Макико жила в двадцати минутах езды на автобусе от станции Сёбаси. Я думала купить в магазинчике на Сёбаси ее любимые паровые пирожки со свининой и как ни в чем не бывало позвонить ей со станции. Потом мы могли бы выйти из дома пораньше и вместе выбрать какой-нибудь симпатичный подарок для Мидорико.

Однако, когда я наконец добралась до Сёбаси, настроение у меня совсем испортилось. То и дело останавливаясь или оборачиваясь без причины, я побрела куда глаза глядят и в конце концов оказалась на площади перед станцией. Я остановилась, вцепившись в лямки рюкзака. Солнце припекало вовсю, и потная футболка, облепившая мне грудь и спину, делалась все влажнее с каждым выдохом и вдохом.

Я простояла так, обливаясь потом, минут пять или десять. Мне нужно было позвонить Макико, а перед этим — купить пирожки. Но мешало некое мрачное, тяжелое чувство, не имеющее отношения ни к Макико, ни к пирожкам. Оно словно обхватило меня за плечи и тянуло за собой в бездонную черную дыру. На Сёбаси было много народу. Люди приходили и куда-то уходили, кого-то ждали или громко разговаривали по телефону, не слезая с велосипедов. Раньше, когда я здесь работала, по обе стороны от станции обитали бездомные. В любое время дня и ночи кто-нибудь из них обязательно был здесь: просил милостыню, спал на тротуаре или выкрикивал что-то непонятное. Теперь я не видела вокруг ни одного.

Напротив станции я заметила знакомую вывеску кафе: когда-то модным, но давно устаревшим шрифтом на ней было написано: «Роза». Несмотря на дневное время, вокруг надписи мерцали лампочки. Внутрь я ни разу не заходила, но мы с Нарусэ часто назначали встречу возле кафе. Я вдруг вспомнила Кю-тяна, бродячего гитариста и профессиональную жертву автомобильных аварий. В конце концов он неудачно прыгнул под машину и погиб. Вроде бы в последний раз Маки видела его как раз перед этим кафе. Что Кю-тян тут делал? Может, кого-то ждал? Или просто стоял, не зная, куда ему пойти и что делать, прямо как я сейчас?

Я направилась в переулок, где теснились мелкие лавочки. Стоило углубиться туда на несколько метров, как людей вокруг сделалось заметно меньше, а кругом стало гораздо темнее. Мимо меня быстрым шагом прошли несколько человек. Дешевая забегаловка с удоном, куда мы часто заходили по ночам с мамой и Макико, прогорела, и на ее месте теперь был магазин мобильных телефонов. Рамэнная по соседству превратилась в маленькую сетевую столовую. А в витринах книжного, куда я любила заходить перед сменой в баре и разглядывать корешки на полках, были опущены серые ставни. На ступеньках под козырьком сидел молодой человек с сигаретой и в полный голос разговаривал по телефону. Когда я в последний раз приезжала в Осаку, я сразу села в автобус и поехала к Макико. Так что, выходит, по этим местам я не гуляла уже лет двадцать. Аптека, которую я хорошо помнила, тоже закрылась, остался только обвисший и выцветший баннер с рекламой полоскания для горла. Вскоре я вышла на перекресток. Я ждала, что он окажется оживленным — там находились бордели и игровые центры, ресторанчики якинику с длинными узкими залами и бесчисленные бары. Но сейчас лишь кое-где светились вывески и рекламные щиты, да и народу почти не было; впрочем, возможно, это потому, что я пришла сюда в дневное время. Я отправилась дальше бродить по Сёбаси, окутанному летним зноем. Подняв голову, я увидела покосившийся столб и провода, которые, пересекаясь под самыми разными углами, безжалостно исчерчивали и без того крохотный клочок неба. Вскоре показался бар, где мы раньше работали. Прежним в нем остался только лифт — все остальное было переделано до неузнаваемости, а у входа висела табличка с огромной желтой надписью: «Мужской досуг нового поколения! DVD-салон. Индивидуальные кабинки. Регистрация — 1 этаж».

Я завернула за угол и пошла обратно к станции другой дорогой.

Справа я увидела здание больницы, в которой лечились, а потом и умерли мама и бабушка. Я отлично помнила эту вывеску «Клиника N». Тогда в городе только начали появляться мини-маркеты, и в один из вечеров я рассказывала маме про ближайший такой магазин, пока она лежала под капельницей. Мама, всегда веселая и сильная, потерла наши с Макико ладони своей исхудавшей, фиолетовой от синяков рукой и с улыбкой сказала: «Вы уже, наверное, устали. Идите домой, поспите». Мы с сестрой отправились пешком домой по темному городу, и, пока мы шли, мама умерла. Одна, в больничной палате. Пожалуй, и мама, и бабушка Коми всю свою жизнь безвыездно прожили на Сёбаси. Хотя нет. Мама после рождения Макико перебралась в другой район, недалеко от порта, и жила там до тех пор, пока мне не исполнилось семь. И бабушка Коми отправлялась к нам с какими-то бесконечными пересадками, чтобы накормить нас, живших впроголодь, разными вкусными вещами. Если отец был дома, она угощала нас