очень нравилось. Там было много народа. Много небольших разноцветных деревянных киосков, со стеклянными, разделенными множеством перегородок витринами. В киосках этих торговали всякой всячиной, в том числе и конфетами с пряниками. В толпе народа беспрепятственно сновали и воры-«щипачи». Все знали, что это воры. Но их никто не трогал и не останавливал, даже редкие милиционеры, возникающие иногда среди базарной толчеи. И только время от времени где-нибудь в гуще народа вдруг раздавался истошный крик какой-нибудь деревенской бабы, уже расторговавшейся и готовой укатить рейсовым автобусом в свою деревню, но вознамерившейся перед отъездом купить подарки всем своим домочадцам: «Караул! Ограбили! Люди добрые, что же это деется?! Воруют среди бела дня!» Вдогон истошному крику раздавалась трель милицейского свистка. И возле потерпевшей оказывался один или два милиционера, начинавшие расспрашивать ее. Где она держала деньги? Сколько их было? Что собиралась купить? Где хранила выручку? После беглого опроса на месте, ее уводили в милицию – писать заявление о краже…

Впрочем, воров почти никогда (во всяком случае, я такого не припомню) поймать с поличным не удавалось. Они к тому времени уже успевали раствориться в толпе. Через какое-то время, появляясь вновь и отличаясь ото всех, прежде всего, по одежде, по независимой, высокомерной даже, манере говорить со всеми, в том числе и с милиционерами, как бы выражая этим свою особость, неуязвимость и презрительное отношение ко всем и всему. Они были одеты в добротные, распахнутые на все пуговицы габардиновые пальто. Из-под пальто были видны двубортные бостоновые костюмы в полоску, светлые рубашки, в расстегнутом отложном вороте которых почти обязательно виднелось несколько сине-белых полос тельняшки. Брюки костюма обычно заправлялись в до блеска начищенные хромовые сапоги. Кепка восьмиклинка, из того же материала, что и костюм, дополняла наряд. С какой-то вальяжной ленцой, будто бы даже брезгливо, пробуя у торговок семечки или кедровые орехи, эти щеголи, блестя, почти обязательной золотой фиксой, демонстративно то и дело поглядывали на циферблаты наручных часов, большую редкость по тем послевоенным временам, и, как бы нехотя, прислушивались к шуму создаваемому обворованной бабой.

Время от времени, к ворам подбегали мальчишки-«шестерки», приблизительно моего, в десять – одиннадцать лет, возраста. Отличались они от моих сверстников и меня постоянно бегающими глазами, нагловатой напористостью, если с кем-то возникал спор, невероятной шустростью, когда они могли мгновенно раствориться в толпе, да еще пергаментной кожей, такой же, как у их покровителей, по-видимому, ставшей таковой от питья чифира.

Одеты «шестерки» были так себе. Не богаче меня. И больше походили на попрошаек, давящих на жалость или голодных, драчливых воробьев. Подбегая к ворам и что-то быстро говоря им на ухо, для чего им приходилось тянуться вверх, поднимаясь на цыпочки, они попутно прикуривали от их папирос свои чинарики, подобранные где-нибудь с асфальта рыночной площади.

«Шестерки» мне не нравились. В основном из-за их нахальных рож, особенно когда они задирали кого-то на рынке кучей, бывало даже, и человека много старше их. Да еще – из-за их пустых, ничего не выражающих глаз. А вот воры, и особенно их одеяние, или, как они сами называли: «Прикид», нравились очень. Тем более, как сообщили мне наши поселковые сорванцы, у каждого из них за голенищем сапога должна была быть финка с красивой наборной ручкой.

Я мечтал, что, когда вырасту, обязательно куплю себе такой же вот бостоновый костюм в полоску, серое габардиновое пальто в елочку, тельняшку, шелковую рубашку с отложным воротником, наручные часы. И, само собой разумеется, за голенище сапога засуну финку. А золотую коронку на зуб ставить не буду – дорого. Хотя из золотинок от конфет мы с дворовыми ребятами себе такие фиксы на зуб делали.

И если воры, в основном своей кажущейся независимостью ото всех и вся, вызывали у меня скрытое восхищение, крикливые торговки нахваливающие свой товар, отторжение, то еще одна категория постоянных обитателей рынка вызывала острую жалость. Это были калеки-фронтовики.

Многие из них попрошайничали. И я всегда, если у меня была хоть какая-то мелочь, подавал им, бросая монеты в жестяные банки из-под консервов, стоящие рядом с ними на асфальте. Иногда, так и не купив из-за этого сахарного петушка на палочке. (Деньги, на покупку подобных изысков после первой выручки мне выдавал отец.)

Столько лет прошло, а я до сих пор отчетливо помню одного морячка, с того рынка моего детства. Он всегда был в черном бушлате, не застегнутом только на самую верхнюю пуговицу. И в этом пространстве, чуть ниже открытой мощной шеи, был виден небольшой треугольничек всегда чистой тельняшки. Кроме того, несмотря уже на нешуточный морозец, он неизменно носил бескозырку, надвинутую почти до бровей, с развевающимися сзади его коротко остриженной головы лентами Черноморского флота.

Ног у него не было. И свой могучий торс, с широкой грудью, отчего-то напоминающей мне колокол, он ловко и быстро передвигал по базарной площади, лавируя среди ног прохожих, сидя на самодельной, сделанной из двух широких толстых досок, тележке с четырьмя небольшими подшипниками, служащими ей колесиками. Отталкиваясь от земли руками, а вернее, какими-то кожаными подушечками с деревянной ручкой, он время от времени покрикивал простуженным низким голосом: «Посторонись, народ! Эсминец прет!»

В очередной раз энергично оттолкнувшись, он устремлялся дальше. И, пока ноги людей снова не загораживали обзор, было видно, как слегка запорошивший асфальт, робкий снег весело взвихривает за его тележкой и его широкой спиной легкой поземкой.

Я ни разу не видел, чтобы он попрошайничал, как это делали другие фронтовики-калеки. Изредка только, подъезжая на своей «карете» к красномордому, здоровенному мужику в собачьей шубе, с неизменной папироской в углу губастого рта, торгующему «картинами» с русалками и лебедями на пруду, нарисованными яркими красками на обратной стороне клеенки, матросик весело, поправив бескозырку, говорил: «Угости «Беломором», браток!»

Торговец молча и, как мне казалось, неохотно, лез в карман рыжей, необъятной шубы. Доставал пачку папирос и протягивал ее матросу.

Тот вынимал из нее две штуки. Одну клал сверху за ухо. Вторую подкуривал от едва тлеющей папиросы торговца. С удовольствием делал затяжку, выдыхал курчавый белый дым и так же весело говорил: «Ну, бывай!»

Сильно оттолкнувшись от тверди земной, катил дальше. Наверное, так независимо мог катить барин на добротном рысаке, объезжая свои владения…

Слепой танкист, с обожженным, изуродованным шрамами лицом, на немецком трофейном аккордеоне в тонких шерстяных перчатках со срезанными сверху напальчниками (точно такие же были у кондукторши автобуса, на котором мы приезжали с отцом на рынок) играл какие-то очень красивые протяжные мелодии. Одну из них отец называл: «Сказки венского леса».

В