консервной банке музыканта, с неотодранной этикеткой: «Кильки в томатном соусе», частенько можно было увидеть не только мелочь, но даже рубли, а иногда, и зеленые трешки.

И глядя на его страшное лицо с выкаченными безжизненными белками глаз, вместе с острой жалостью к нему в мое сердце проникало еще два чувства – страх (Не дай бог, стать таким. Ведь многие из нас, тогдашних, родившихся после войны мальчишек, жалели что не попали на войну, которую представляли себе в основном по героическим кинофильмам, в которых советские солдаты всегда лихо, бесстрашно и с неизменным успехом били каких-то уж совсем затюканных, фашистов.) и боязнь, что деньги у него могут стащить. Например, те же воры или их «шестерки». И слушая задумчивые наигрыши танкиста, мне поначалу все хотелось засунуть деньги, вытащив их из банки, в карман его шинели. И лишь некоторое время спустя я заметил, что это время от времени делает девочка лет шести. С очень бледным, болезненным лицом. В широком, явно с чужого плеча, болтающемся на ней, как на вешалке, демисезонным пальто сиреневого цвета.

Иногда, крепко выпив, танкист начинал буянить. Кому-то, невидимому нам, он, некрасиво брызжа слюной, кричал:

– Я из-за вас, паскуд, в танке горел! А вы меня угостить не желаете?! Суки тыловые!..

Девочка тянула его за руку. И он, поправив за спиной, прощально вякнувший аккордеон, покорно и осторожно шагал за ней. И его яростные слова доносились до толпы все тише и тише. И вскоре со своей молчаливой и печальной, чуть выше его пояса, спутницей, в сильно разношенных, хлябающих на ее тонких ногах ботинках, он покидал рыночную площадь. И его порывистые, казалось, будто острые, задышливые и уже негромкие слова, про Прохоровку, Курскую дугу теперь почти никто не слышал.

Возвращаясь к прилавку крытого рынка, к отцу, тоже фронтовику, правда, воевавшему на Востоке, с Японией, где война не была такая долгая, я спрашивал о том, что было непонятно.

– На Курской дуге, сынок, произошло знаменитое танковое сражение. Две могучие силы сошлись на Прохоровском поле. И русский дух одолел дух тевтонский. Страшная была битва. Переломная для всей войны, пожалуй. Сталинград да Прохоровка – два ада наяву для тех, кто там побывал… Ну что, все деньжонки, вижу, раздал, раз без петушка явился? – спрашивал чуть погодя отец, взвесив перед тем очередному покупателю мясца, как он говорил: «С походиком!» То есть сверх того веса, который заказывал очередной человек, не беря за это плату. – На вот тебе рубль! – доставал он из кармана старенького пиджака деньги. В бумажных купюрах в основном преобладали трешки, потому что килограмм мяса тогда стоил три рубля. – Иди купи себе, чего хочется. Пряников там, мороженого. И сдачу можешь себе оставить. Цыганам только не подавай, мимо них проходи. А то заговорят и все деньги выманят.

Часа за три – четыре распродав все, мы с отцом, теперь уже налегке, положив окровавленный мешок из-под мяса в его солдатский рюкзак, возвращались домой, предварительно купив в каком-нибудь ларьке конфет и пряников для мамы и моей младшей сестры Шуры. И чекушку водки – для отца.

Дома, источая аппетитный аромат, обычно грелась на еще неостывшей печи большая сковорода с поджаренным заранее мясом с луком и картошкой. Да еще рядом с боком печи погуживал на табурете с изогнутой трубой, вставленной в специальное отверстие в кладке печи, сверкающий самовар!..

А еще, глядя в церкви на эту девочку-калеку, мне на память приходило и иное. Отчего я испытывал порою жуткий стыд и горькое раскаяние, вспоминая все те же пятидесятые годы двадцатого века, годы моего еще такого раннего детства.

Мы жили тогда, как я уже говорил, в поселке, именуемом отчего-то Четвертым. В нем, кроме бараков, был еще красивый, с белыми деревянными колоннами клуб, столовая рядом с ним, несколько магазинов и добротная бревенчатая начальная школа. Учился я тогда в классе, наверное, третьем, а может, и четвертом, выпускном уже, значит, для начальной школы. И один год, помню, училась в нашем классе Клещевникова Света, приехавшая в поселок с родителями (отец офицер, мать официантка) откуда-то с Юга, кажется, из Харькова. Света была некрасивая, с жиденькими волосами неопределенного цвета, заплетенными в две тоненькие косицы. Глаза у нее были выпуклые, словно стремящиеся выйти из орбит, да еще с изрядной косиной. И кроме всего прочего, Света на своих тоненьких ногах, как у той девочки с рынка, сопровождавшей слепого танкиста, носила ортопедическую обувь с толстыми (разной высоты) и, как казалось со стороны, очень тяжелыми подошвами…

Отчего я задирал ее? Для чего? Да и не только я, к сожалению, а почти все мои одноклассники как-то не принявшие ее. Помнится, однажды, после какой-то обидной моей реплики в ее адрес, Света в ярости, так как догнать меня между парт не сумела, бросила в догон, первую попавшуюся ей чернильницу, выдернув ту из специально сделанного для этого в деревянной парте с откидными крышками гнезда. И хотя эта стеклянная чернильница называлась «непроливашка», целое «созвездие» капель фиолетового цвета забрызгало мою новую школьную серую форму, которой я так гордился и которой так радовался, когда родители перед началом, кажется, все-таки «выпускного» учебного года купили ее мне.

Упав на пол, чернильница не разбилась, а покатилась по проходу между рядами парт, остановившись у классной доски, на черном пространстве которой белым мелом и при том очень красивым почерком было написано какое-то длинное предложение. (Почему именно это запомнилось так отчетливо, вряд ли смогу объяснить.)

– Ты че, совсем сдурела?! – опешил я. Испытывая целую гамму весьма разнородных чувств. И растерянность, и злость на эту некрасивую девчонку, и жалость к себе и родителям.

Я представил, как они расстроятся, увидев на моей серого цвета шерстяной школьной гимнастерке, так лихо подпоясанной сейчас широким ремнем с блестящей пряжкой, чернильные пятна разного размера – от совсем маленьких до довольно крупных.

– А ты ее пряжкой отходи как следует, – посоветовал мне одноклассник Олег Конторин, с еще незажившими на лице царапинами от цепких Светиных пальцев.

Эти меты Света оставила ему несколько дней назад, прямо во время урока, после того как он сильно дернул ее за косичку.

– А-аа-а! – не то от испуга, не то от неожиданности заорал тогда на весь класс Олег, кличка которого в школе по неведомой мне причине (я учился в этой школе не с первого, а со второго класса) была «Предатель». Выскочив из-за парты, он стал показывать учительнице – красивой, всегда очень аккуратной и выдержанной женщине Ирине Сергеевне царапины и кровь на