– Нормально, спасибо. – Его ложь была настолько очевидна – это было почти смешно. На лице у гугенота читался ужас, он дрожал всем телом. Пил быстро, большими глотками, а потом с огромным трудом произнес одно слово:

– Государственная измена.

Все находившиеся в комнате застонали. Если бы их судили за кражу или грабеж, возможно, их повесили бы на Гревской площади – это можно было считать сравнительно милосердной казнью, однако вместо этого их, судя по всему, намерены были обвинить в государственной измене. За такое преступление закон предусматривал особо мучительную казнь. В Англии государственных изменников вешали, вспарывали живот и крюком вытаскивали внутренности. Потом приговоренных оставляли на некоторое время болтаться в воздухе и ловить свои внутренности, затем срезали и четвертовали. Овидайя не знал, используют ли такое наказание французы, однако выражение лица Жюстеля заставляло предположить, что с предателями во Франции поступали столь же ужасным образом.

До ушей его донесся голос Полиньяка:

– Теперь вы, Челон.

Он почувствовал, как кто-то схватил его за руку и поставил на ноги, а потом он оказался за дверью. За спиной его раздался всхлип Жюстеля.

* * *

Положив на стол перед собой чистый лист бумаги, он обмакнул перо в чернильницу и написал: «Челон, Овидайя. 12 февраля 1689 года». Пленник смотрел на него совершенно спокойно. Полиньяк пристально разглядывал своего визави. Английский ученый изменился. В Лимбурге и Смирне Челон выглядел еще довольно упитанным, с небольшим брюшком и светлым цветом лица, какие бывают у завсегдатаев кофеен. Теперь кожа у него покраснела, словно у крестьянина, он похудел. Было заметно, что путешествие на Восток стоило этому непривычному к грубому физическому труду человеку больших усилий и что теперь от него прежнего осталось немного. Сначала мушкетер злился, что Бар подал своим «дорогим гостям», как он всерьез называл инсургентов, еду и напитки. Однако, возможно, после долгого путешествия действительно стоило немного дать этому англичанину и его спутникам побарахтаться, прежде чем бросить в Бастилию. На взгляд мушкетера, Челон в его нынешнем состоянии не протянул бы и четырех недель.

И все же этот человек смотрел на него совершенно без страха, в отличие от гугенота, оказавшегося сплошным комком нервов, от которого нечего было и ждать разумного ответа. Челон даже показался Полиньяку чем-то ужасно довольным, что озадачило мушкетера.

– Вам есть что сказать в свою защиту, месье? – спросил Полиньяк, глядя на лист бумаги.

– А в чем меня обвиняют, капитан?

Полиньяк почувствовал, как в душе закипает гнев. Какая наглость!

– Вам это известно лучше, чем мне. Но, если уж вам угодно: различные заговоры против его величества, а именно похищение его сына, Луи де Бурбона, графа Вермандуа, адмирала Франции. Сопротивление чиновникам его величества, убийство нескольких солдат его величества…

– Я никого не убивал.

– Вы были предводителем шайки, хоть клинком и взмахнул другой человек. Кроме того, различные заговоры против английской короны, которые расследует его величество по просьбе и желанию его кузена, истинного короля Якова II, до тех пор пока узурпатор Вильгельм не будет свергнут.

Овидайя ничего не сказал, однако по его слабой улыбке Полиньяк понял, что утверждение о том, что кто-то сумеет отнять английскую корону у принца Оранского, кажется собеседнику весьма абсурдным. Что ж, по крайней мере в этом отношении они с англичанином придерживались одного мнения. Хотя официально он, конечно же, ни за что бы этого не признал.

– То есть я участвовал в заговоре против Якова II?

– Не притворяйтесь невинной овечкой!

– Месье, я готов признаться во многом. Но зачем мне интриговать против короля Якова? В конце концов, я католик.

– Вы кто?

– Католик. Примат папы римского, Марии, Филиокве. Думаю, вы слыхали о подобном.

Раздался весьма громкий треск, когда перо, которое сжимал в правой руке Полиньяк, сломалось. Отбросив его в сторону, мушкетер взял новое, снова сел и подчеркнуто спокойным голосом произнес:

– Не наглейте. Хотя эшафот вам гарантирован, это еще не означает, что я не могу допрашивать вас более сурово, нежели до сих пор.

Он вызывающе поглядел на Челона, однако тот продолжал молчать. Полиньяк сделал себе пометку. Он не знал, что этот Челон – католик. Россиньоль даже подчеркивал в разговорах с ним, что этот человек – протестант и диссидент. Мушкетер продолжал:

– Вернемся к Джеймсу Английскому. Вы финансировали направленное против него восстание Монмута.

Челон удивленно уставился на него, а затем ответил:

– Я… что ж, если и так, то совершенно случайно.

– Случайно? И я должен в это поверить?

– Капитан, вы же умный человек. Вы охотитесь на меня вот уже… кстати, сколько?

– Более шести месяцев.

– Вот, более шести месяцев. Поражаюсь вашей выдержке, нет, правда. Поскольку вы, полагаю, читали некоторые мои письма, то знаете меня, вероятно, лучше, чем некоторые мои спутники. Вы действительно думаете, что я действовал бы настолько неуклюже, если бы решил финансировать восстание против своего брата по вере, Якова? Что я поддержал бы такое ничтожество, как Монмут? Вы считаете меня заговорщиком. Но я всего лишь обыкновенный вор. Позвольте, я расскажу вам, как все было на самом деле.

Полиньяк не был уверен, что хочет слушать небылицы Челона. Этот человек мог быть кем угодно, возможно, даже истинным католиком. Но с уверенностью его можно было считать заправским лжецом и фальшивомонетчиком. У Россиньоля уже была целая папка, полная бумаг, собранных их лондонскими и амстердамскими шпионами, и все они подчеркивали этот факт. Тем не менее он решил позволить ему говорить. До Дюнкерка еще добрых два часа, а остальных можно будет спокойно допросить и на берегу, в тамошнем гарнизоне. Холодное железное кольцо на шее развязывало языки многих. Что же до этого Челона, то на его счет он был не так уверен. Если сейчас он настроен поболтать, пусть говорит. Полиньяк обмакнул перо в чернильницу.

– Рассказывайте, месье.

Следующие полтора часа Челон болтал без умолку. Полиньяк с трудом успевал записывать. Небылицы англичанин рассказывал знатные, это следовало признать. По его собственному свидетельству, Челон был представителем обедневшего рода поместных дворян, пострадавшего из-за религиозных преследований, одержимым интересом к натурфилософии и различным аппаратам. Поскольку жизнь ученого была дорогой, а заработать возможности было немного, он занялся спекуляциями на бирже. Когда же из-за них он разорился, то ударился в фальшивомонетничество, сначала сосредоточившись на монетах. Позднее он подделывал векселя, свидетельства о рождении и договоры купли-продажи. Полиньяк записывал все с некоторым удивлением. Даже если Челона не осудят за государственную измену, он уже признался в самых разнообразных преступлениях, за которые ему гарантирована смерть. Одного признания в том, что он подделывал французские луидоры и экю, было достаточно, чтобы отправить его качаться на Гревской площади.