близ Железного леса. Оказалось, что брата нарекли в честь бури, что бушевала в день его рождения, и, как оказалось, ётуны всегда старались давать имена детям, связанные с природой, с которой все были неразлучны.

Со слов Бюлейста, мать часами могла сидеть подле животных, ухаживая за ними, или гуляла по полям, вдоль берега или даже уходила в горы, почитая мощь природы и её богатства. Она любила повторять, что каждое существо достойно существования, раз появилось на свет, и не стоит торопиться отнимать жизнь, если не можешь дать её в ответ. Отец разделял её взгляды только до обострения голода: тогда он уходил в лес, где просил прощения за пролитую кровь, и возвращался с мясом.

Однажды я не выдержал и упросил Бюлейста сводить меня к Железному лесу, что рос на самой границе меж Ётунхеймом и Мидгардом. Земли встретили туманами и полумраком, а под ногами лежало тонкое покрывало снега. Здесь не было слышно птиц и животных, а море словно замерло, забывая о волнах и прибое. Ветер чуть качал вершины елей, но навевал скорее тоску, чем дыхание жизни. Железный лес хоть и находился на окраине, однако ничем не отличался от Утгарда: мрачные развалины зияли дырами, напоминания об утраченном счастье.

— Как думаешь, Ётунхейм можно однажды вернуть к жизни? — размышлял я. Нет, я не проникся чувством родины, но видеть развалины было больно. Один вырвал целый кусок истории во имя собственной мести. Однако большинство было невиновато в его трагедии.

Бюлейст покачал головой:

— Не думаю. Мама была хранительницей корня, и она умерла, уничтожая и его. Ётунхейм умер вместе с ней — мёртвый мир, как и Хельхейм и Нифльхейм. Один из них окутан мраком и туманами, а второй льдом — там нет жизни, ничего. Поэтому призраки и гуляют по мирам, не зная покоя. Раньше они все обитали в Хельхейме, однако теперь за ними некому следить.

— А если однажды родится новый хранитель корня? Тогда мир может ожить?

Бюлейст сомнительно протянул:

— Не знаю даже. Это древняя магия, Локи. Быть может, твоя женщина разбирается в этом, — я усмехнулся, желая уже пожурить брата, как он продолжил: — Или её таинственный наставник.

— Ты догадываешься, кто это может быть? Наверняка кто-то древний…

— Да, догадываюсь, — перебил Бюлейст, однако делиться мыслями не стал и продолжил: — Даже если Ётунхейм вернётся к жизни, то кто станет в нём жить? Кроме тебя, ётунов нет.

Что-то в его интонации не давало мне покоя, но я смолчал: узнаю позже, а потому легкомысленно бросил:

— Великаны. Они всё равно ютятся то тут, то там. Люди их видят и в страхе убегают, асы и альвы их презирают, так что только и остаются пустоши двергов и вулканические равнины Муспельхейма — словом, не жизнь, а вечное изгнание. Здесь же они могли хотя бы дышать спокойно, не боясь, что на закате их погонят прочь.

— Ваш Всеотец такого не допустит, — брата буквально выворачивало от упоминания одноглазого хитреца.

— Это мой мир, и только мне решать, что здесь допустимо, а что нет, — произнёс я с нажимом, заставляя Бюлейста взглянуть на меня иначе.

Разговоры с ним вечно толкали на поиски истины в библиотеках до зари. Я пытался найти способ призвать призраков и пообщаться с отцом, однако не находил ничего — знания ётунов Хельхейма были то ли утрачены, то ли слишком запретны, чтобы передавать их другим. Последнее казалось наиболее вероятным, ибо Гулльвейг упорно игнорировала все вопросы о своей клятве и могуществе тёмных сил. Стоило только намекнуть, как она сразу отворачивалась, пряча недовольство, и объясняла тонкости гадания, смысл рун, показывала рецепты лечебных зелий и ядов, что могли в один миг убить человека и магическое животное.

— Однажды Фрейя открыла страшное знание, — поделилась Гулльвейг, когда мы сидели дождливым вечером в библиотеке. — Она поняла, что её любимых вепрей и моего сокола можно тоже убить. Любое существо из Ванахейма обладает сейдом и может чувствовать своего хозяина повсюду. Кроме того, наши животные — долгожители, что верны тем, кого избрали сами. Жизнь вана, аса да кого угодно, продляет и их существование.

— А раз они владеют сейдом, то могут и залечивать свои раны? — предположил я, развалившись на излюбленном подоконнике. Мир ванов вообще начинал мне нравится больше, чем привычный и лживый Асгард, где смена погоды ощущалась более ярко.

— Именно, — кивнула Гулльвейг, протягивая мне свиток. — Здесь собраны рецепты ядов и зелий для животных, что сестра составила сама. Заметь, каков рецепт первого и самого простого: порошок из жжённых трав, типа крапивы или бадьяна, смешивают с гнилой печенью волка. Подобная смесь медленно отравляет носителя, однако коварство в другом — животные могут переносить эту холеру.

— Как думаешь, она передаст эти знания Одину? — размышлял я, заставляя Гулльвейг стиснуть свитки в кулаках.

Она ненавидела саму мысль, что её сестра делилась священными знаниями с кем-то другим. Тем более таким мерзавцем. Ирония в том, что сама Гулльвейг также разделяла со мной знания, будто пыталась взрастить во мне противостояние Всеотцу, а я и не возражал.

— Я по-прежнему не знаю, в чём талант одноглазого, — недовольно прошептала она. — Мы редко общаемся с сестрой, однако Фрейр рассказал, что Один гонится за всем и сразу, но больше всего его интересуют предсказания. Бедняге Фрейе пришлось придумать целый обряд, чтобы Всеотец смог предсказать погоду. Он размахивает посохом, отдаваясь танцу, и распевает песни, погружаясь в транс, чтобы потом выбросить правильные рунические камни. Это унизительно для сейда.

— Но нам ведь это на руку? — осторожно поинтересовался я, ожидая увидеть зловещую улыбку, но Гулльвейг печально покачала головой.

— Один смекнул, что посоха ему недостаточно, и, увидев могущество сына с молотом, весьма любезно попросил брата передать мне просьбу. — Она обернулась ко мне, и в глазах её трепетала злость: — Он хочет оружие, Локи. И мне это не нравится.

Объяснять причин Гулльвейг, конечно же, не стала и с головой погрузилась в свитки, подбирая руны для подарка Хеймдаллю, о коем тоже просил Один. Мьёльнир впечатлил многих, и потому буквально каждый обратился к ван за помощью, однако она часто отказывалась, говоря, не всем нужно оружие, чтобы творить сейд. Недовольные шептались и бранили, всячески оскорбляя колдунью, но той было всё равно. Не делилась Гулльвейг и именами тех, кто ковал металлы в кузницах, лаконично нарекая их «мастерами из Свартальфхейма». О подобном секрете её попросил Андвари, который брался за заказы и в ответ просил у ван об услугах. Я ревновал и сжимал шею Гулльвейг, ощущая как под пальцами трепетала её жизнь,