Надо будет разглядеть дырявую фотографию получше, когда вернусь в гостиницу. Вероятно, одна из двух девиц, скромно стоящих в часовне, и есть бывшая служанка Стефании. Хороша ли она была? Капитан всегда казался мне некрасивым, задолго до того, как я начала его подозревать. Бледное большеротое лицо лицедея, наглая повадка, близко посаженные глаза – во что, ради всего святого, влюбилась бестолковая англичанка?

Этот парень как будто из стены вылупился. Не могу понять, как он прошел незамеченным по единственной тропинке, ведущей к павильону. Парковая стена сложена из светлого камня, и ночью на ней видна любая тень. Может, он спьяну продирался через заросли? Вид у него был потрепанный, но походка и стать молодая. Значит, не постоялец. Он шел прямо на меня, бормоча что-то про зажигалку, лампа выхватила его контур из темноты и пустила голубоватый блик по совершенно лысому черепу. Деревенщина, они все тут бреют головы наголо.

Мне пришлось быстро перепрыгнуть через перила, отойти и спрятаться в зарослях бузины. Парень ввалился в беседку, подошел к покойнику, наклонился и заорал ему прямо в ухо: «Дай мне прикурить, божий человек. Ты что же, напился как свинья? Я, брат, тоже сегодня пьян».

Не дождавшись ответа, он наклонился к лицу Аверичи и долго всматривался, наклоняя голову, как собака – влево и вправо. Потом он попытался поднять его, хотя это было непросто, дотащить до скамейки и посадить. Потом он провел пальцем по его шее, посмотрел на свои пальцы, охнул и отошел на два шага. Какое-то время он крутился по беседке, бормоча себе под нос, а потом подошел к трупу, склонился над ним и ловко обшарил карманы. Мелькнул бумажник, щелкнул браслет часов. Парень постоял еще немного, вслушиваясь (кряканье козодоя, механический треск цикад), потом окликнул кого-то, замахал руками, но ответа, вероятно, не получил. Похоже, это ему не понравилось, он направился к выходу, споткнулся на пороге беседки, выругался и исчез в темноте.

Тело Аверичи осталось лежать в позе задремавшего на жаре (рот открыт, голова закинута на спинку скамьи, руки безвольно лежат ладонями вверх). На лице у него заледенела улыбка, с которой он встретил меня минут двадцать тому назад. Теперь она казалась мне саркастической. И было отчего: сицилийская ошибка только что от меня ускользнула. Уехала в одну из прибрежных деревень (Аннунциату, Траяно или Вьетри). И теперь пропадет вместе с бумажником, который эта пьяная вороватая свинья выбросит в мусор, как только выгребет деньги. Мое наследство покажется ему не более ценным, чем апельсиновая корка или упаковка чипсов.

Дождь начался, когда до гостиницы мне оставалось метров триста. Да только толку-то теперь. А поначалу все шло хорошо, ни единой помарки. Каждой собаке в отеле было известно, что хозяин в ночь на воскресенье уедет играть в Сан-Венсан, выходные в отеле наводили на него тоску. Значит, суббота. Беспроигрышная ставка будет у него с собой, он с ней и так не расстается, а перед игрой уж тем более. Идеальное время для убийства. А на самом деле, хуже не придумаешь. Но это я сейчас понимаю, когда секретные репетиции в южном флигеле выплыли наружу.

Постановкой занималась сама хозяйка, репетировали в полной тайне, после отбоя, в том самом здании, где когда-то жила моя мать (вместе с пятью другими горничными). От гостиницы южный флигель отделяет всего метров семьсот, но это сплошная канадская ель и кипарисы, так что слышно ничего не было.

Тем более что после десяти почти все постояльцы собираются в баре, где здешний пианист играет им французские песенки. Громко и бездарно. Однажды мне захотелось сказать об этом вслух, у меня даже рот открылся, но стоило поглядеть ему в глаза (яркие, быстрые, но больные, как у лишайного пса), как тут же расхотелось.

В шесть утра повар по прозвищу Секондо появлялся в кухне, холодной и просторной, стены в ней выложены голубым кафелем, вдоль стен поставлены плиты, а посреди комнаты стоят два железных стола с поддонами. У повара есть два помощника, один овощной, другой рыбный, они тоже приходят в шесть, а рыбный еще и тележку с рыбой привозит – ее оставляют возле будки привратника еще до рассвета.

Рыба всегда переложена льдом, по одну сторону тележки лежат кальмары, креветки и вонголе, по другую – перламутровая мерлуза и скумбрия, шипастая скорпена или лавраки. Однажды рыбный мальчик заболел – или загулял, – и повар позвал меня на помощь, вручив желтые перчатки и фартук, первые полчаса я только смотрел, а потом попробовал сам – и чуть не отрубил себе палец зубастым ножом для нарезки филе. Это меня разозлило, и я сказал, что останусь помогать.

Как теперь вижу – повар танцует возле стола, вода быстро струится по железному руслу, потроха и серебряная чешуя облепляют столы, овощной мальчик тоже танцует в своем углу с ножом, искоса поглядывая на шефа. Глаза у рыбы должны быть ясные, говорит повар, а жабры розовые, иначе это не рыба, а дохлая морская свинья.

К вечеру я так намахался ножом, что пальцы свело, как будто я играл бесконечные этюды Черни. Беглость пальцев мне тем не менее пригодилась. Филе мне так и не доверили, но отнимать головы и хвосты я к вечеру научился, даже хребет из белуги вытаскивал, будто иголку из игольной подушки.

Это было всего две недели назад, тогда никто и подумать не мог, что рыбную тележку перестанут оставлять у привратника, голубая звонкая кухня опустеет, а повара отправят назад, в деревенскую тратторию, которой владел еще его дед Сальваторе. Теперь все в «Бриатико» знают, что так и будет: отель закроется первого сентября, как только закончится летний сезон, и сорок человек обслуги будут уволены, несмотря на возражения профсоюза. Что касается меня, нелегала, получавшего плату в конверте, то все будет гораздо проще – сегодня я соберу свою сумку, возьму пса и отправлюсь в Салерно на машине адвоката, вестника, которому в прежние времена за такие вести следовало бы отрубить голову.

Пишу это на обороте расписания процедур, прихваченного с подоконника в хамаме. Я ходил туда, чтобы получить подпись Петры на стенограмме собрания, но так и не сказал ей, что уезжаю. Да и что я мог ей сказать? Я видел, как ты шла к обрыву в тот день, когда утонул Ли Сопра. И как возвращалась одна, почти бегом.

То, что полиция сочла его гибель самоубийством и к ней не приставали с вопросами, это чистое везение. Но чистое везение похоже на чистый кислород – долго на нем не протянешь, а если вспыхнет пламя, то всему конец. Полагаю, у нее было право сделать то, что она сделала. И выдавать ее я не намерен. Amicus certus in re incerta cernitur. Надежный друг познается в ненадежном деле.

Моя жизнь в «Бриатико» закончилась, я провел здесь самый странный год своей жизни: театральный, жалкий, обворожительный, выспренний и чем-то похожий на спектакль для меня одного. В нем не было ничего от комедии, я бы ее учуял, от комедии всегда пахнет прогорклым маслом, а вот ненависть, настоящая ненависть не имеет запаха и, даже высохнув в пыль, еще годится в употребление. Здесь была ненависть. Или алчность. Алчность вообще никогда не высыхает.