– Тебе какое дело? – Дежурный усмехнулся. – Хочешь за капо поухаживать?

– Не думаю, что он в моем вкусе. А вот ты другое дело.

Маркус подошел к дежурному поближе, уловив слабый чесночный дух. За год, проведенный на траянском берегу, он научился многим здешним уловкам. Тебя оскорбляют намеком – сделай его ярче, похабнее и верни со всей силы, будто теннисный мяч. Только быстро, не раздумывая. Тебя хотят ударить – вцепляйся обидчику в лицо, грызи его зубами, кричи, наскакивай, тебя все равно отлупят, если ты слабее, но ты показал уважение, и это запомнят.

Однажды он видел, как двое портовых парней задирали пьяного рыбака, выползшего из траттории, чтобы слегка освежиться. Тот плескал себе в лицо водой из бочки, как будто не слыша их смешков, пыхтел, отплевывался, потом зашел за бочку, спокойно расстегнул штаны, пристроился было к стене, но вдруг быстро повернулся и обдал одного из парней желтой струей, да так ловко, сверху донизу, что тот захлебнулся от ярости. Маркус застыл у дверей, просчитывая, стоит ли заступаться за беднягу, но кровавая стычка не состоялась: через несколько секунд все трое зашлись в хохоте, а тот, кого облили, еще и по плечу постучал оскорбителя: Che zuccone! Vuol piovere, mi pare!

* * *

Какая застенчивая эта почтарка за стеклом, думал Маркус, проходя мимо почтовой конторы, жаль, что она так и не показалась. В тот день, когда я застрял с ней в створчатых дверях траттории, солнце светило мне в глаза, и я не увидел ее лица, заметил только, что нос – слишком тонкий, с розовым кончиком, а кожа слишком светлая для южанки. Местные девицы изрядно смахивают одна на другую: смуглые, будто оливки каламата, низенькие, крутобедрые, с блестящими грудами волос на плечах. Петра тоже была оливкой, только твердой и зеленой, недозрелой. Такие оливки на рынке продают пересыпанными крупной солью, чтобы убрать горечь.

Какой все-таки девчоночий жест – послать ему свое досье, пригрозить тюрьмой, написать гневную записку и вложить в конверт трубку, которую он любил, завернув ее в шейный платок. Разумеется, она понимала, что ее доказательства не стоят и черствой корки, и сама бы в них никогда не поверила, не будь в ее маленькой голове столько обиды. Ей проще было думать, что он убийца, чем осознать, что ее бросили. От обиды такие девочки засыхают в одночасье, будто вытащенная из грядки ветка остролиста. Бедная Петра, бедная оливка.

Маркус свернул на площадь и сел за первый с краю столик на террасе «Колонны». Что ж, проницательностью она похвастаться не могла, зато она могла проявлять свободную волю и делать, что задумала, а ты плывешь по течению. Плывешь и пишешь о том, как плывешь.

Если бы в тот ноттингемский день кто-то спросил его, зачем он отправил Петре свою книгу, аккуратно переписав обратный адрес с итальянского конверта, он бы не нашелся что ответить. Да не просто отправил, а провел не меньше часа на главной улице, заходя во все книжные лавки, пока не нашел экземпляр, втиснутый между «Парижской резней» и «Пастушьим календарем». Нет, пожалуй, он бы вот что ответил: прочитав книгу, она сразу поймет, что искала не в тех зарослях.

Почему он скрывает, что был здесь в девяносто девятом? Знает, когда в часовне появились решетки, хотя самой часовни уже и в помине нет. Бродил по поместью, когда оно еще принадлежало Стефании. Приехал безо всякой цели, рассказывает, что пишет роман, хотя показать не может ни страницы. Живет под чужим именем, так же как и его отец, выдающий себя за капитана. Англичанин, как и его мать-горничная. Православный, как и его бабка. Все эти вопросы найдут свои ответы, даже если она станет читать роман со словарем. Вот зачем он отправил книгу в Траяно. А может, вовсе не за этим.

Комиссара в «Колонне» не было. Маркус поднял руку, чтобы заказать выпивку, но никто не подошел, а терпение у него уже кончилось. Он вытащил фляжку из кармана куртки, отвинтил пробку и сделал большой глоток под неодобрительным взглядом двух немецких туристок, занимавших столик у самого входа.

В тот вечер в темной лавандерии Петра плакала, рассказывая о сгоревшей часовне, хотя прошло без малого девять лет, значит, сомнение грызло ее, несмотря на уверения брата. Перевернув последнюю страницу, она увидит, что в финале нет ни лопнувших стекол, ни вспыхнувшего терпентина, ни мечущейся за решетками девушки, ни амбарного замка на двери. В финале художница поджигает часовню сама, чтобы оставить безжалостный ясный знак тому, кого она разлюбила. La vera storia del Sud Italia. В этих широтах Италия драматична, будто стареющая контральто: чем жарче и бравурнее, тем больше цветов и свиста, но уж если разрыдается, разольется – беги со всех ног, прикрывая голову руками.

Ясно, что с таким финалом книга не нашла себе издателя в девяносто девятом, зато нашла в две тысячи восьмом. За это время в мире появился новый читатель – с легкой походкой, жадностью к чужой решительности, слабым терпением и вылинявшим в белое стремлением к достоверности.

Странное все-таки место этот Траяно, подумал Маркус, делая второй глоток, каждый день здесь обнаруживается что-то новое. Нет, не новое, а неизвестное старое. Одним словом, стоит сунуть палку в болото и пошевелить тину, как видишь, что в зеленой глубине поблескивают бока драгоценных сосудов, прямо как в той истории с тысячелетней книгой псалмов, найденной ирландским экскаваторщиком. Только мне их не достать, ни палкой, ни ковшом, тут нужен инструмент позабористее.

Как вышло, что я раньше не посмотрел списки аукционов? Почему только здесь я подумал о сути истории с записками? Чем объяснить то, что в дешевом траянском мотеле я вскакиваю по ночам и пишу, будто маслом смазанный, а дома смотрю в стену и сворачиваю самолетики из блокнотных листков? Да, кстати, а где мой блокнот?

Маркус снял куртку, пошарил в кармане для дичи, нашел блокнот и карандаш с рекламой мотеля, сделал еще глоток и принялся писать.

Если представить жизнь, как одноразовую попытку действия, скажем, заполнения холста красками, то мы увидим, что хаос не только пожирает холст, то есть полотнище времени, но действует во многих измерениях. Однако самое болезненное для живого человека – это съеденные хаосом ванночки с краской. Ты оборачиваешься, увлеченный, кисть пляшет у тебя в руке, горячий холст пружинит, на столе у тебя коробка с красками величиной с мельничное колесо, но что это? Остались только цвета вокруг черного, плотные, добротные, но никчемные, как отцовское зимнее пальто, найденное на чердаке.

– Ты здесь пьешь или бумагу мараешь? – тихо спросили у него за спиной. – Поставь мне стакан красного, и я скажу тебе, какое вино стоит у хозяина в дальнем углу подвала для своих. Не пей эту кислую дрянь из Абруццо.

– Садись со мной. – Маркус отложил блокнот. – Я и сам хотел красного. Мне нужно выпить. Сегодня я узнал кое-что странное и никак в ум не возьму, что бы это значило.

– Жизнь состоит из странных вещей, друг мой. А не из женщин, как многие думают. Странные вещи – это биография мужчины, остальное – факты жизни. Не пора ли нам заказать вина и брезаолы?

Произнеся это, старик снял свой шафрановый дождевик, бросил его на спинку стула и уселся, выложив сплетенные руки перед собой. Маркусу вдруг захотелось поделиться с ним сегодняшней находкой, но разве расскажешь такую историю, не начав с Адама и Евы, а это может занять всю ночь до утра. Он сделал знак подавальщику и решил поговорить о другом. Вино в графине принесли мгновенно, будто оно наготове стояло.