К-ов остановился и, напрягая зрение, долго вглядывался в снующие туда-сюда маленькие фигурки. Одна махала чем-то, сбивая, вероятно, огонь, другая отчаянно затаптывала его. Пострадал ли кто? Об этом и гаишник спросил, что дежурил на кольцевой. «Вроде бы нет», – нехотя, с тревожным чувством ответил К-ов. Но опять-таки не сейчас появилось оно, не здесь – раньше; возможно, когда еще лежал, раздевшись до плавок, на захваченной из дома тряпице, под которую аккуратно подгреб разбросанное там и сям сено, только сверху сухое, а сунешь руку поглубже – сырое, холодное, осеннее, каким и подобает быть на исходе сентября.

Зажмурив припеченные солнцем глаза, твердил мысленно: сентябрь, двадцать пятое, а он загорает, как на юге, – когда было такое! Никогда… С тропы вряд ли кто видел его, лежащего, он тоже не видел, кто шастает там, – не видел и не слышал, как вдруг явственно различил учащенное собачье дыхание. Представилась разинутая клыкастая пасть, из которой вывалился длинный розово-белый язык… Резко сел, огляделся – никого. В июле здесь скосили все, но трава опять отросла, свежая, густая, хоть снова коси, но все-таки не столь высокая, чтобы в ней могла затеряться собака. Померещилось, выходит?

Вдоль неслышной, вяло пробирающейся по размытому руслу воды тянулся перелесок, тоже весь зеленый еще, лишь одно дерево торчало высоко и мертво. На фоне синего неба отпечатывались корявые ветви с комочками воронья. Будто гигантская черная молния застыла – фотография, негатив… Один комочек сорвался, медленно пролетел над запрокинутой головой К-ова, ясно услыхавшего мерный, тяжелый шум крыльев. Его-то и принял за собачье дыхание…

Позже подумалось, что, вероятно, это тоже был недобрый знак, предзнаменование, сигнал, один из сигналов (многочисленных), что обычно посылает – наугад! – надвигающаяся беда. Да, наугад, ибо жертва не назначена еще, не определена, беда вслепую бредет, и никто в мире не знает до поры до времени, в том числе и она сама, в чью дверь постучится.

Наутро выяснилось: к Сене Магаряну. К К-ову направлялась – слишком много на одного его пришлось симптомов и окликов, начиная с мертвого, среди зелени, дерева, с воронья, имитирующего собачье дыхание, с пусть игрушечной, но авиакатастрофы (так и не узнал, пострадал ли кто), и кончая визитом дамы с зонтиком. Собственно, это уже и был стук, вернее, звонок, подбросивший его за письменным столом, а тут еще странные слова об умирающем дедушке и почему-то зонтик, хотя на небе весь день не было ни облачка. К К-ову направлялась беда, к нему, но, то ли обознавшись, то ли по привычке, ввалилась в последний момент к тому, кто со студенческих еще лет принимал на себя все самое трудное. Студенческих, впрочем, для всех, кроме Магаряна, который, не будучи студентом, стал тем не менее учредителем арбитражного братства.

Пятнадцатого февраля произошло это, в день его рождения. Праздновать начали еще во Внуково, скинув последние матрицы, которые вряд ли улетели до утра, такой снег валил. Сеня вытянул из-под сиденья бутылку, вручил К-ову и Пете Дудко по стаканчику, а закуску разложил в шоферском ящике. Сам не пригубил даже, хотя какое ГАИ в такую погоду! Лобовое стекло залепило снегом, но свет мощного аэрофлотовского светильника пробивался, искрясь, и заливал кабину голубым сиянием. Самолеты не взлетали и не садились, тишина стояла, лишь дикторская скороговорка доносилась изредка, но она не мешала Петиному красноречию. «Да ты закусывай, закусывай!» – перебивал виновник торжества довольным баском.

Но Петр закусывать не желал. И пить больше не желал – без именинника. Езжай, потребовал, ставь машину, а там видно будет. «А институт? – сказал Магарян. – Мне-то спать завтра, а вы…» Всегда помнил, что они – студенты, что они – временно здесь, в отличие от него, который дважды поступал и дважды проваливался.

Был и третий раз, тоже неудачный, после чего родилась идея сдать вместо Сени вступительные экзамены. К-ов брался написать сочинение, Дудко – математику, а Тинишин готов был, если потребуется, взять на себя историю. Шнуркач помалкивал, гордо удивляясь про себя, как сам-то поступил. Помалкивал и Магарян, и по отрешенному лицу его трудно было понять, счастлив он заботой друзей или, напротив, тяготится. Во всяком случае, подав документы в четвертый раз, хоть бы словом обмолвился кому и на первом же экзамене схватил «неуд»…

Благополучно доставив сквозь метель машину в гараж, Сеня провел друзей в закуток, где на К-ова, дипломированного как-никак автомеханика, дохнуло родным запахом бензина и промасленной ветоши, разлил, теперь уже на троих, остатки коньяка, и Петя еще раз сказал торжественное слово. Сна не было ни в одном глазу, хотя по часам уже наступило утро. Но только по часам: за грязным, занавешенным снизу желтой газетой окном стояла темень. «Хорошо! – произнес Петр, блаженно вытягивая ноги. – Очень хорошо… Но мало!» – И строго посмотрел на участников пиршества.

Магарян поднялся, такой вдруг длинный (за рулем как-то не было заметно), кивнул: пошли! «Куда, Сеня? – ласково осведомился Дудко. – Все закрыто еще».

Но встали, но послушно вышли, но двинулись вслед за москвичом по запорошенным – ни тротуара, ни дороги – неведомым, с черными окнами и редкими фонарями улицам.

Покружив, вынырнули на Садовое, по которому с урчанием ползла снегоочистительная машина. Остановились у подъезда с официальными вывесками. «Ар-би-траж! – громко прочитал будущий инженер-строитель. – Ты куда нас привел?» Но Магарян уже вталкивал их в подъезд, сразу обоих, а следом и сам вошел, принялся ногами топать, стряхивая снег. «А вы чего! Наследите же… Человек убирал».

«Какой человек, Сеня?» – «Давайте-давайте!» – пробасил в ответ проводник их и опекун. Не любил лишних слов – как и хозяин арбитража Боря Тинишин, к которому, минуя этажи с еще спящими конторами, ввалились в шесть утра.

Своим человеком был здесь Сеня. Еще школьником хаживал, а иногда даже на ночь оставался: тинишинская мать, потертая железнодорожная шинель которой до сих пор висела в шкафу, на двое, на трое суток уходила в рейс. Допоздна с моторчиками возились, с крыльями из вощеной бумаги и шасси… К-ов вспомнит об этом детском увлечении Магаряна, когда произойдет несчастье. Искать будет таинственную связь между взрывом у кольцевой и тем, что случится тремя часами позже. Искать для чего? Для того, чтобы убедиться: не ему посылался сигнал, другому, а если все-таки и ему, то лишь как близкому человеку этого другого.

На обратном пути, до взрыва еще, переваливал через небольшой, явно искусственного происхождения, холм. Это была свалка. Ржавые, без днища, ведра, битое стекло, пружины какие-то, ветошь, кучка полусгнивших желтых огурцов, консервные банки, дохлый голубь с распущенным сизым крылом, целехонькие на вид электрические лампочки, а в центре этого хлама восседал на корточках перед топящейся печкой мальчуган лет двенадцати.

Печка представляла из себя жестяную вытяжку. К-ов неслышно остановился. На лугу, что простирался внизу до самого леса, чернели неподвижно коровы, воздух не искажал предметов, его словно не было, воздуха, – все виделось одинаково четко, как на полотнах старых мастеров: и мальчонка на переднем плане, и маленькие коровы – на заднем, и кустарник вдоль ручья, и то самое мертвое дерево, с которого срывались черные птицы, шумно пролетали над головой, садились же тихо, мягко, на миг замирая в воздухе перед тем, как сложить крылья… Когда было это? Час назад? Полтора? Два с половиной? Или теперь вот, в данную минуту, когда мальчонка, расположившись на макушке Земли, колдует у самодельной печурки? Время истончилось, как воздух, растаяло, исчезло – все на свете, понял К-ов, происходит одновременно. Ничто, стало быть, не защищает его, все близко, все рядом, и то страшное, что случится, случится не когда-нибудь, а сейчас, немедленно…